Ну, значит, есть какие-то причины его необитаемости – не просто же так. А какие причины – о том не известно. Теперь это во многом традиция.

Нос моей лодки плавно ткнулся в пологий берег. Я выскочил, как обычно, в пути одетый в одни шорты. Было утро, слегка прохладное, но прохладное именно приятно. Я быстро управился с лодкой и наконец повернулся лицом к острову.

Между прочим, при первом взгляде все кажется несколько большим, чем оно есть на самом деле. Потом уже привыкаешь, и это все как бы уменьшается. С безымянным островом так не получалось. Когда я впервые увидел его, подплывая, он не показался мне таким уж большим. Когда я сошел на берег, я увидел, что пространства здесь более чем хватает. Это, впрочем, вполне естественно. Но зато потом я обнаружил, что никак не могу понять, а, собственно, сколько именно этого самого пространства? Казалось бы, чем больше я хожу, тем знакомей мне должно быть все вокруг. Ан-нет. В чем тут фокус, я так и не сумел разобраться. Вон тот склон, к примеру. Такой зеленый холм, плавно, как застывшая волна, вырастающий из-за линии невысоких деревьев. Один раз от берега я добрался до него минут за пять достаточно неспешным шагом. Потом поднялся на вершину, чтобы осмотреть окрестности. Пейзаж чудесный! Луга, купы деревьев, плавные холмы, а вдалеке, должно быть, на противоположной стороне острова, что-то вроде серых утесов. А вон там, к северу, блестит озерцо, частично скрытое деревьями. А к югу холмы еще выше. И ветер морской рябью проходит по зеленому травостою. И на некоторых холмах живописно разбросаны огромные обветренные валуны, возникающие из травы, как некое разбредшееся стадо. А я сам стою по колено в траве и цветах и смотрю на все это; мир колышется вокруг меня и дышит.

Но не в этом дело. Другой раз я добирался до этого же самого холма, от берега, с того же самого места и той же самой дорогой уже, пожалуй, поболее часа. При этом весьма поспешал. А холм-то сам все время на одном и том же месте! Да и все здесь как будто на своих местах, а вот добираешься все время по-разному. А если зазеваешься, то и вовсе забредешь непонятно куда, бывает. Идешь, например, на этот же холм, глядь, оказывается, ты его давно проскочил каким-то образом и уже вообще где-то за озером ходишь. Непонятно. Необъяснимо. Ищи потом дорогу! Но я, к счастью, до темноты всегда успевал вернуться в свой лагерь, который разбил на том берегу, куда ступил впервые. А в темноте я ходить побаивался. Вроде, ничего такого, да и зверя крупнее белки здесь не видел, а в основном – вообще, одни птицы. А все равно как-то… мало ли. Вот зайдешь так впотьмах куда-нибудь, а потом будешь годами ходить, искать свою лодку, даром, что остров маленький. Я уже убедился, какой он обманчивый. Может, поэтому его избегают? Вполне может быть. Но, в принципе-то, ничего такого ужасного в нем нет. Мне здесь даже понравилось. На день я задержался, потом еще на один, потом еще. Неделя прошла, а я все не собирался отчаливать. Легко здесь, спокойно. Праздно и празднично. Хорошо думается, хорошо ходится – вверх-вниз по холмам, прямо по траве, как кораблик в волнах, сквозь лес, на темный утес, обратно вверх-вниз. Хорошо сидеть на берегу, хорошо ничего не делать. Вот я и медлил. Но, пожалуй, не только любование пейзажами и приятное одиночество, когда предоставлен только самому себе, и никто тебя не может потревожить, удерживали меня здесь. Да, не только это. Это ведь была последняя земля моей родины, так сказать. Дальше – по-настоящему чужое. Все-таки мне было нелегко окончательно обрубить эту нить. Я говорил себе, что вот отдыхаю, набираюсь сил для рывка, для взаправдашнего уже похода. Точно так же дома я медлил с отплытием.

Неделя прошла, а-то и больше, я как-то перестал обращать внимание на дни. Вот однажды, ближе к полудню, уже позавтракав и искупавшись в море, я пошел на тот самый, ставший путеводным, холм. С его вершины начинались все мои дорожки на острове. Стоя на нем, я выбирал себе направление по настроению, каждый раз – новое. На сей раз я добрался до холма минут за пятнадцать. Знакомой, уже заметной в траве тропой скользнул на вершину. Дивный холм. Подъем всегда оказывался неутомительным, даже если я приходил не самым свежим и бодрым.

И вот я стою на макушке этой зеленой волны. Солнце ярко светит, безоблачно, почти безветренно. Настроение у меня хорошее, такое, какое нужно для прогулки на природе. Я приложил руку козырьком ко лбу и высматриваю какие-нибудь особенные ориентиры на сегодня.

И здесь случается самое странное за это время.

Я так и не понял…

Опишу так, как оно отпечаталось в моей памяти.

Какая-то тень накрывает меня… словно бы вой с неба. Машинально я вскидываю голову. Нечто огромное, черное против солнца, как затмение, но очень близкое. И что-то еще более близкое и быстрое. Мой собственный крик… удар. Или удар, а потом мой собственный крик. Или одновременно. Все смешалось. Но я отчетливо помню это ощущение, как что-то тяжелое упало на меня и придавило.

Все это очень быстро, как черная вспышка. Примерно так: – А-а-а-а! – Щелк!.. И темнота. Все.

Говоря ритуальной в этих случаях фразой, я потерял сознание. Туда, куда я, непонятно чем ушибленный, провалился, вместе со мной сорвалось чувство обиды, ужас перед неожиданностью, все мое огромное, как скользнувший от меня резко в сторону мир, недоумение.

10

И в обратном порядке – недоумение, ужас, обида. Просвет. Мгновения полного непонимания. Затем- первые осознанные впечатления. Я лежу на спине, ослепительное солнце бьет мне в глаза. В голове- тишина, лишь где-то на границе мыслей отмечается глухой гул, болезненный и тупой. Что это? И солнце невыносимо яркое. Господи, как тяжко.

Наконец гул перерастает в настоящую волну прибоя, развевая пустоту и тишину, становится звоном в ушах и вдруг исчезает за гранью слуха. Голоса, откуда-то доносятся голоса, я их слышу и, кажется, слышал все это время, а теперь они становятся различимы.

Рокочущий бас, вызывающий зубную боль и чувство, близкое к панике:

– Вспоминается похожий случай. Я не рассказывал о знаменитой Шапочной битве?

В ответ доносится приятный, глубокий, с какими-то придыхательно-томными нотками женский голос, успокаивающий и унимающий зубную и всякую боль:

– Какой битве, мой суровый воинственный друг? Откуда? Я такими делами не особо интересуюсь. Разве что нужда заставит. Как вот в этом случае с Гюнтером Гюнтером. Игры в войнушку – это для мужчин. Только прошу тебя, умоляю, заклинаю, не говори Эскападе, что я так сказала.

– Яволь, – ответствовал «суровый воинственный друг».

Несколько мгновений царила тишина, и мне вообразилось… не знаю даже, что мне вообразилось – что-то страшное, затем «воинственный друг» продолжил:

– Так вот, женщина. Имею долг тебя просветить. Докладываю. Шапочная битва вошла в анналы истории под этим названием, потому что: во-первых, была зима и все ходили в шапках. Но не это главное. Главное в том, что мы тогда были в осаде, но враг крайне – подчеркиваю, – крайне неудачно повел ее, а к нам примкнуло столько повстанцев, что в итоге перед решительной битвой нас оказалось раз в триста больше, чем противника. Вот только бить его было уже нечем. И тогда я предложил: «Давайте дружно закидаем их шапками! И будет толк!» Так и сделали.

– Да… – снова женский голос. Нахлынувший панический ужас опять отступает. – Вот смотрю на тебя, не скрою, любуясь, но… перед кем ты рисуешься? Я же знаю, Статус, ты не такой.

– Как сказал один хороший человек, никто не знает, какие мы на самом деле. Мы сами в первую очередь не знаем. Но что там про битву? Желаешь услышать вкусные подробности?

– Хм, нет, пожалуй, не обессудь. Но я всегда неустанно, неутомимо твердила, что изобретательность человеческая, этот великий, вечный, полный жизни, восхитительно бьющий ярким- ярким ключом дух ее, границ не имеет. Но к чему ты обо всем этом, собственно?