Я залез на свое кресло-кровать и зарылся в подушку.

Я гудел себе под нос «м-м-м-м», «а-а-а-а», чтобы не слышать никакой ссоры. Потом появились мамины руки, они трогали и гладили меня; я раздраженно дрыгался, стряхивал их. Мама забралась ко мне, и я почувствовал, что она плачет, содрогаясь всем телом.

– Зачем ты прогнала папу?

– Я не прогоняла его.

– Прогнала. Прогнала!

Она обнимала меня, целовала мои волосы и глаза.

– Не прогоняла, а вынудила уйти. Прости меня, сынок, прости меня.

Я вырвался и пошел в зал, оттуда открыл дверь на балкон. Ёжка был уже тут, под ногами. Кот подпрыгивал и бегал вокруг него, пытаясь схватить через шторку. Ёжка не боялся кота. Горькие мысли вспыхивали, образы, картинки. Папа сейчас уже едет в Кемерово, трясется в тошнотворном автобусе и теперь будет жить на работе, в редакции, или (почему-то представлялось, что именно один) у дедушки и бабушки на недостроенной даче. Редко воображение так четко рисовало картинку. Папа бродит по кабинетам и цехам редакционного комплекса «Кузбасс», в пыльных очках и с не стриженными неделями усами, и ему больно и горько, он уже заблудился среди типографских станков, папа тонет в свежих газетах. Он соскучился по сыну и дочери, и он любит маму. Но она! Она его прогнала!

Со злостью я подумал, что маме нужно умереть, чтобы я жил с папой.

– Сука ты, – тихо прошептал я.

Я стоял на балконе, смотрел во двор. Мамин голос позвал:

– Евгеша, иди сюда. Обними меня. Малыш мой, обними меня, пожалуйста. Я тебя очень люблю.

Мы долго сидели рядом на собранном кресле-кровати. Мама как-то скрючилась, глубоко дышала себе в колени. Она была очень беззащитна, даже юна. Они оба были небольшого роста, но мама – ниже папы, хоть и старше на год. Волосы ее немного кудрявились, на коже лица выступили покраснения. Есть какие-то вещи, которые мне были всегда известны, по крови: что папа никогда бы не нарушил слово и умер бы за любого члена семьи, что нашел бы способ справиться с противоречиями и пусть не сразу, но разобрался бы в любой ситуации, если речь шла о нашей семье. Но в нем не хватало чего-то, маме этого было недостаточно. Она (как и сестра) была чуть-чуть сумасшедшей, эмоции захлестывали их: как ярость, так и любовь. От папы слово «люблю» я не слышал, зато и мокрым полотенцем от него не получал по хребту.

Мне не нравилась осень, слякоть и грязь. Но случалась пора, которую называли бабье лето. Листья уже начинали желтеть, трава высыхала, но вдруг воцарялись теплые дни. Мы с мамой оговорили, где я могу гулять один, и я не нарушал правила. Я знал, что мы живем на Комсомольском бульваре, наш дом – девятый. Сразу за ним, более длинный, одиннадцатый, в нем жил Витя Карлов. Пятый, седьмой, третий так же стояли в ряд, как поставленные ребром кости домино, и рядом с ними можно было бродить, выбирая детскую площадку на свой вкус. Ближе к проспекту Ленина, переходить который мне не разрешалось, пока не пойду в школу, были дома из красного кирпича: пятый и первый. За проспектом, самой широкой дорогой в городе, находилось здание администрации, там работала мама.

Хороший был двор у первого дома, хорошая качеля. Я сел там и любовался, как старшие парни крутят «солнышко» по очереди. Потом они ушли, я остался один. Хулиган с дикими глазами и белесыми волосами. Ему было лет десять. Хулиган раскрутил качелю и стал выкрикивать матерную считалочку. Тишина – качеля поднимается, слово – качеля опускается.

– Сука!

Мощный рывок.

– Блядь!

Еще один.

– Пизда!

Движение сильных рук.

– Дешевка.

И дальше.

– Пидораска!

…

– Прошмандовка!

…

– Хуй задроченный!

– Гондон!

– Выходи!

– Из круга!

Он немного замедлил качелю, спрыгнул и завершил:

– Вон!

Оказывается, пьеса разыгрывалась для меня. Закончив, хулиган медленно подошел и толкнул меня. Я готов был поприветствовать его и выразить восхищение. Но что-то было не так: я не понимал, бежать или благодарить за этюд. Никогда еще матерные слова не приносили мне столько радости, не воспринимались как стихи или песня. Вместо того чтобы поклониться и сказать «спасибо, спасибо», этот злой мальчик толкнул меня в листву так, что я упал, пнул несколько раз и стал обшаривать карманы.

– Деньги есть?

– Нет у меня денег.

– Найду – себе оставлю?!

Хулиган нашел какие-то вкладыши от жвачек, разочарованно выкинул их. У меня еще не бывало личных денег, иногда мама давала мне их, если нужно было сходить за хлебом.

– Я могу попросить у мамы.

Он зло скривился:

– Я могу па-па-па-парасить у ма-ма-мамы.

Но вдруг изменился в лице, помог мне подняться.

– Ладно, извини. Ты ведь такой хороший!

Когда он заглянул мне в лицо, я увидел, что один его глаз смотрит совсем куда-то в другую сторону, и это было запредельно жутко. Притом глаза у него были прямо очень светлые, голубее моих, серее папиных. Косой резко обнял меня и ударил коленом в пах. Он обнимал меня и продолжал смотреть в лицо, казалось, он забирает волю и жизнь в это растянувшееся мгновение.

Дыхание перехватило, выпив всю энергию, он отпустил меня, и я упал. Такой боли я еще не испытывал.

– Эй ты! – крикнул голос из окна. – Тебя в милицию сдать?!

Косой побежал.

– Дыши, дыши. Да гад он! Костя косоглазый!

Рядом со мной сидел мальчик. Одет он был не особо аккуратно, хуже, чем я, но не грязный. Я сразу понял, что это мой друг, единственный и лучший, как будто я уже знал его, где-то видел. Он всегда был где-то рядом, и мне было известно, что он появится в нужный момент.

– Дыши, у тебя шок! Надо встать и попрыгать на пятках.

Я стал выполнять его команды.

– Вот так. Легче?

– Да. Легче.

– Я Вася.

– Я Женя.

Мы, как взрослые мужчины, пожали друг другу руки. Вася улыбнулся как будто сердцем. Он не ходил в детский сад, разговаривал открыто и без подвоха. Вася казался мне самым добрым и умным из всех детей, кого я встречал.

Таким его и запомнил.

Я был в гостях у деда с бабушкой. По телевизору показывали дочь Аллы Борисовны, Кристину Орбакайте. Она отвечала на вопросы журналиста. Я знал эту актрису и певицу, ведь она играла в страшном и завораживающем фильме «Чучело», который я недавно посмотрел. Со мной в большой комнате были тетя Лена и дед.

– Ну и уродина! – сказала тетя Лена.

Дед недовольно крякнул:

– Может, конечно, не красавица. Но почему это уродина?

– Ну посмотри на нее, пап. Какой у нее нос. Как она разговаривает.

Я вообще не понимал, о чем говорит тетя Лена. Я видел красивую девушку со светлыми волосами.

– Зачем тогда смотришь? Выключи, – сказал дед.

– Нет! Пришла вот на нее, на уродину, посмотреть, – ответила тетя Лена.

Тогда я начал понимать, что красота измеряется не только цветом волос. К тому же, например, мама от природы не была светлой, она красила волосы. Но я всегда считал ее красавицей. У сестры Ольги же были темные волосы, но, возможно, если мама перестанет краситься, у нее волосы станут такого же цвета. Подобно тому, как я не различал цвета, пока не узнавал их имена (а бледные оттенки и долго после этого не мог различить), так же до этого разговора деда и тети Лены я не обращал внимания на губы, носы, форму глаз. Я начал смотреть на сестру по-другому. Она оказалась красивой, даже красивее мамы. Еще я недавно узнал, что такое трахаться, и у меня появился интерес к сиськам и голым женским ногам. Если в фильме я видел фрагмент оголенного тела, писюн наливался кровью, а голова могла закружиться. Также я обнаружил щель между дверью и проемом в месте, где дверь ванной крепилась на петли, и через эту щель можно было увидеть маму или сестру, когда они мылись. Я позволял себе посмотреть пару секунд, после чего страх и восхищение заставляли меня бежать подальше с места преступления.