– Я доем гороховый, – сказал я. – Хоть каждый раз буду доедать его.

На свою беду, доел. Я помню чувство триумфа. Один раз оно возникло, я ел как взрослый, до конца.

Теперь мне приходилось сидеть над тарелкой. Рассольник, о. Щи. Борщ, эта жуткая свекла. А если в нем плавали кусочки лечо, как, например, у бабушки, мне приходилось оставлять их на потом, а потом, в конце, набирать в рот, делать вид, что приспичило, и выплевывать в туалете.

Я думал, что папа во всем на моей стороне, но он был непреклонен. Если уж они с мамой о чем-то договорились, то он превращался в робота, лишь бы все было по правилам. Его лицо не дрогнет, он будет смотреть на тебя, как машина, как угол дома на проезжего велосипедиста.

Все давно доели, сестра и мама ушли. Я сидел на нашей кухне в этот майский день, и борщ передо мной, и я слышал, как на улице играют дети. Папа сидел в зале, может быть, с книгой или газетой. Я слышал шорох страниц. Почему, почему я в тюрьме? Я никогда не задумывался, что происходит в раковине. Казалось, там просто исчезают остатки еды.

– Это мое! Мое! Отдай сюда!

– Сам забери! – кричали дети на улице.

Как захотелось туда, даже быть одним из тех, у кого что-то отобрали.

Тихонько слез с табурета, оказался на полу с тарелкой в руках, мне не было видно устройство раковины. Почти наобум пришлось поднять тарелку выше головы, чтобы вылить туда суп. Аккуратно я поставил пустую тарелку на стол. Сердце громыхало.

– Спасибо!

У себя в комнате я стал собираться, чтобы пойти гулять.

Я слышал, как папа прошел в кухню и остановился там.

Потом его руки подняли меня, отнесли на кухню, и я увидел, что суп никуда не делся. Он был в раковине. Кусочки картофеля, капустка и тертая свекла, а также гадкая разварившаяся морковь.

– Никогда. Не. Ври, – сказал папа.

Он говорил сквозь зубы, это было очень страшно. Я чувствовал боль напрасно выкинутых овощей через папино острое и жгучее спокойствие. Это был совсем другой папа, не тот, что гулял со мной по тайге или читал «Денискины рассказы». Это был такой же папа, каким он бывал, когда мама злилась и кричала и прыгала на него с кулаками. Папа, на время превратившийся в камень. Гордый папа, который стерпит мамины упреки, что он слабый, бедный, глупый, – а потом ему вдруг захочется сломать шею собственному сыну, голубоглазому блондинистому нытику.

В следующий раз моим надзирателем была сестра. Я целый час просидел над тарелкой. Целый час смотрел в суп, суп шептал мне, суп что-то пел.

– Пожалуйста, – говорил я. – Пожалуйста, отпусти меня.

– Нет. Я исполняю волю папы и мамы. Ты должен съесть.

Она вышла в подъезд поговорить с кем-то из подружек. Я пробежал в коридор и прислушался. Курят небось, в то время родители все время нюхали сестру, когда она возвращалась домой, и каждый раз, стоило ей выйти в подъезд, в голове возникало слово «курит». Аккуратно я отнес тарелку в туалет. Вылил суп, вернулся на кухню, поставил тарелку по центру стола.

Прошелся ершиком по унитазу, никаких следов.

– Пусть тайное не станет явным, пусть тайное не станет явным.

Я оглядел себя, мне показалось, что я весь сияю. Отрепетировал улыбку и позвал сестру – проверяй!

У родителей было много работы, и сестра стала забирать меня из садика. Это была другая Оля, вежливая с воспитательницей, не злая со мной, новенькая. Мне показалось, что ее заменили ночью. Она могла дать мне жвачку или рассказать что-то, чего никто мне еще не рассказывал.

– Ты говоришь и ходишь во сне, потому что ты Рак по гороскопу.

– А ты кто?

– Лев. Я сильная. А Рак – это знак Луны и воды. Ты думаешь медленно, но смотришь в глубину. Ты будешь заниматься творчеством.

– А что значит творчеством?

– Ну вот ты любишь рисовать. Творить. Наверное, родители тебя отдадут в художественную школу. Или станешь газетчиком, как папа. Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

Я слышал от других детей, что они хотят стать водителями автобуса и космонавтами, певцами и актерами, путешественниками и спортсменами. В автобусах меня всегда укачивало, ездить я не любил. Чтобы стать космонавтом или спортсменом, не было примера. Это все из того мира, где жил Дед Мороз. Я хотел быть как папа.

– Я как папа, я буду писать в газету.

– Папин хвостик. Ты читать хоть научись!

– Научусь, когда мне будет шесть!

– Я научилась в четыре! Ну ладно, не обижайся. Все, хватит жевать. Прошло пятнадцать минут. После еды пожуем.

Мы заворачивали жвачки во вкладыши, чтобы потом посыпать сахарным песком и снова жевать.

Один раз сестра обняла меня и сказала:

– У меня нет никого ближе тебя. В тебе половина маминой крови, половина папиной. Точно так же и во мне. Никого роднее, чем я, у тебя не будет. Если тебя кто-то ударит и пойдет кровь – это и моя кровь. Запомнил?

Это я запомнил хорошо. Я сразу увидел картину, как из крови бабушки и дедушки появился папа и какая часть меня от покойного маминого отца, а также ее матери, которую мы никогда не видели.

Сестра напоила меня чаем и накормила хлебом с маслом. Включила мне телевизор, сама села за уроки. Раздался телефонный звонок. Я заподозрил неладное и, пока она собиралась, занял позицию в коридоре.

– Нет! – сказал я. – Нет! Нет!

– Да, но я скоро вернусь.

Я заорал:

– Нет, нет, нет.

Когда я выпрыгнул за сестрой в подъезд, она впихнула меня в квартиру:

– Не будь ты таким трусом! – Захлопнула дверь и закрыла меня на ключ.

Не прекращая орать и плакать, я обошел всю квартиру, включил везде свет. Где-то удалось дотянуться, где-то пришлось подставить табурет. Я вспомнил детей, как они шептали на сончасе. Покойники хотят жить, покойники идут за нашими телами. Черному человеку нужно мое сердце. На улице темнело, надвигалось время покойников. Особенно им нравится мясо детей младше семи лет. Свет не спасал от страха. Дети не врали, они видели, как труп подмигивал из гроба. Оторванная голова лежала с краю. Что за глупости, думал я, почему я ничего такого никогда не видел. Но теперь каждый предмет у нас в доме что-то говорил мне, стремительно передавал опыт. Мир мертвых набросился со всех сторон. Здесь умерло много людей. Они когда-то трогали эти стены, ходили по этому полу. Мылись в нашей ванной – нет, я ведь не включил там свет! Я уставился в телевизор, заткнул уши и стал тихонько гудеть:

– О-а-о-о-о-о-а-а-а-а-а-а…

Но не удавалось заглушить страх.

Я вскочил на диван и закричал:

– Отстаньте! Отстаньте, мертвецы поганые! Пусть все исчезнет! Пусть я умру! Отстаньте!

Свет погас. Я выглянул в окно. Он не горел не только в нашем доме, но и в соседней пятиэтажке, не горели также и фонари во дворе. Полная тьма. На ощупь я пробрался в коридор и спрятался в шкафу.

Никакие руки меня схватили, страх вдруг схлынул. Ушел так же, как и пришел. Опыт предметов и покойников по-прежнему проникал в меня, но я перестал его бояться.

– Ха-ха, – сказал я в этой темноте.

Звук собственного голоса даже не пугал меня, хотя квартира явно слышала и отражала мои робкие смешки.

Через несколько минут свет включился. Вот и все, больше можно было не бояться одиночества. Мне просто стало скучновато, хотелось увидеть родителей. Часы показывали около восьми, скоро можно будет услышать мамин голос по радио. Я оставил свет на кухне, включил приемник и с удовольствием прокрутил рифленое колечко УКВ. Ловило всего две станции, и я всегда, прежде чем поймать мамину, слушал чуть-чуть другую. Скоро через помехи расслышал песню группы «Кар-мэн»: