— Непременно проверим. Тебе станет полегче, я съезжу в Керчь и зайду в библиотеку, — пообещала Хатидже.

Она не верила ни единому Его слову. Он уже перестал просить папиросы и почти не вставал. Если целыми днями смотришь на заросший боярышником слон Бирзов-Оба, то, что ты напишешь?

Сейчас, стоя на безумно свистящем дворе, Хатидже глянула в ту сторону — широкий горб Бирзов-Оба высился над морем. С той, сейчас невидимой прибрежной стороны, обрыв резок и великолепен. Когда нет такого ветра, то…

Она трижды поднималась на гору. Искушение было велико. Хатидже знала, что слишком растолстела, одрябла, да и вообще поздно и незачем. Нужно вернуться в дом, плотнее закрыть дверь, поставить чайник…

— Нужно вернуться в дом и поесть, — прошептала Хатидже рвущему косынку ветру. Норд-ост слышать ничего не желал, разбивая слова женщины о ее зубы.

За спиной хлопнуло — она в ужасе обернулась — веревка была пуста, лишь единственная стойкая прищепка вращалась подобно крошечному пропеллеру.

Будь оно все проклято!

Следовало пойти за забор и поискать в ежевике — наволочка вполне могла зацепиться за колючие ветви. Глупо было вешать белье в такой шторм.

— Я больше не могу, — призналась Хатидже ветру. — Я делаю бессмысленные глупости. Пора сделать осмысленные.

Он спал. Хатидже достала с полки истрепанный томик Андреева. Страницы «Рассказа о семи повешенных» слиплись, сплошь в жирных отпечатках пальцев — деньги прятал еще Он, по-мальчишески любивший играть в конспирацию. Пакет страниц пришлось выдрать целиком — внутри таились червонцы, еще советские, хранимые на ремонт крыши. Или на похороны.

Хатидже подошла к треснутому зеркалу и попыталась привести себя в порядок. Уродливое, отвратительно разжиревшее пугало. Она подвела высохшей помадой растрескавшиеся губы, сняла из шкафа питерский жакет. Да, оставить Ему отвара ромашки и написать записку…

Комната с постелью умирающего, с кружкой на табурете и запиской осталась внизу. Хатидже взбиралась по крутому подъему, срезая путь к развилке дорог. Уносимый с пляжа песок стегал по щиколоткам и лицу, но сразу стало легче. Перейти через гору, там от Оссов наверняка попутная оказия в город подвернется. Время еще утреннее, вполне можно успеть…

Городской рынок потихоньку пустел, но народ еще был. И ветра здесь почти не чувствовалось — кварталы в низине заслоняли склоны Митридата. Хатидже прошла в незнакомую часть базара — гвозди, инструменты, косы, наковальни — мужской мир. Усатые рожи насмешливо щурились на забредшую не туда толстуху. Пустое, главное, запереть в себе нерешительность.

Она зашла в лавчонку, показавшуюся самой темной и сомнительной.

— Чего, тетка, надо? Если мышеловку, то на рядах подешевле будет, — окликнул хозяин из-за груды ржавого хлама.

— Мышеловка уже есть, — улыбнулась Хатидже, пытаясь сложить губы в былое, столичное, женственное. — Иной инструмент понадобился. Надежный.

— Да ну? — щурясь, подивился хозяин. — И для каких работ, изволите искать, гражданочка?

Намеков оказалось достаточно — не глуп оказался торговец инструментом.

…— Нет, если шибко надо, то можем и помочь, — хозяин — грузный, с толстым огромным греческим носом, казалось, не слишком и удивился. — Гроши-то есть, красавица?

— Есть. Но это смотря, сколько и за что, добрый человек.

— То разговор верный, — хозяин привычно вынырнул из-за завалов железа, выглянул наружу и накинул на дверь крюк — сразу стало темно. — Значит, смотри сюда, барышня. Отдам недорого, вещь хороша, но на любителя.

Револьвер внушал уважение — главным образом, размером. Хатидже ожидала что-то гораздо более скромное — вроде того «бульдога», что хранил в своем кабинете отец. Впрочем, то было столетие назад. А здесь здоровенное оружие, с истертыми накладками из латуни или бронзы.

— Исправен?

— Не бойся, не обману, — хозяин ловко извлек из барабана четыре крупных патрона, взвел курок…

Щелчок спуска убедительно прозвучал в тесноте лавки.

— Серьезный шпалер, не то, что нынешние пистолетики, — прищелкнул языком торговец. — Отдам со скидкой. Прямо скажу — патронов к ему уже не найти. Но эти-то проверенные, не сомневайтесь. Да вам обильный боеприпас и не к месту, не куропаток же щелкать. Вы, я вижу, столичная барышня?

— Происхождение к делу относится? — улыбнулась Хатидже. — Сколько?

Выходило дорого. Торговались.

— Да шо вы прямо как в Одессе, за рубель до икоты давитесь? — дивился носатый. — Я-то ладно, при торговом деле, а вы вроде благородного воспитания.

— Мне или удавиться, или купить, — кратко объяснила Хатидже.

— Шо, такие стесненные обстоятельства? — торговец помолчал. — Сколько грошей есть-то?

Покупательница назвала и он закряхтел:

— Вот на грех толкаете. Эх, а если разницу по старинке возместите? Честно сказать, даже не знаю, как у меня и язык повернулся. Что-то в вас этакое…

…Он сидел посреди железа, откинувшись на расшатанном «венском» стуле. Хатидже стояла перед ним на коленях, служила и слушала глубокие вздохи удовольствия. Пахло от лавочника едким потом, металлической окалиной и фаршированными перцами. Здоровьем пахло.

— Постой, мешок дам. А то уронишь шпалер на людях, — пробормотал продавец, застегиваясь. — И больше не появляйся. Стыдно мне чего-то. А ты ведь сама пришла. Тьфу, что за жизнь…

Морщась, он вернул один червонец, и Хатидже купила сыра, бутылку вина и пару настоящих лепешек. Попутная бричка довезла до поворота на Оссовы.

И снова она шла сквозь свисты ветра, поглядывая слезящимися глазами на простор пролива — шторм гнал и гнал белые волны. Полупустой мешок раскачивался за плечом: бутылка и револьвер терлись друг о друга. Трое на пустынной дороге. Должно быть. Ему бы понравилось сравнение, хотя в жизни сказочник ненавидел оружие. Верно — оружейная сталь ужасно сыр крошит.

Улочка, дом, так и не ставший своим.

Он спал. Пустая кружка на полу, валялась смятая записка.

Но стоило подойти, веки вздрогнули:

— Ты⁈ Вернулась.

Шепот едва слышен, но какой страх в нем.

Смерть и одиночество — два страха. Слишком много для человека.

— Пустое. Куда же я, пока ты здесь, — Хатидже сняла жакет.

Он смотрел, как появляются из мешка бутылка, лепешки, как перекладываются в миску крошки сыра. Потом Хатидже вынула и принялась обтирать револьвер.

— А я подумал — отчего ты снова стала красивой?

Она малодушно отвернулась от жалобной улыбки на губах мужа.

— Закончим сегодня? Прости, я больше не могу.

— Верно. Я должен был сам попросить. Труслив и неуверен как всегда. И мне страшно.

— Смерть и одиночество — два страха, — вслух повторила она, разливая по кружкам вино. — Один страх я заберу. Мы вместе. Прости меня, милый.

— За что? Я виноват в тысяче вещей, — Он закашлялся.

Она протянул взятый из кармана жакета, слежавшийся кружевной платочек.

— Духи, — Он совладал с остатками легких и слабо тискал платок, испачканный. — Петербург. Счастье. Здоровье.

— Да. Хочешь курить?

— Нет. Вкус притупился как сточенный нож.

Она сама закурила, достав с полки предпоследнюю папиросу.

— Сколько ошибок, — прошептал Он, следя за сизыми разводами дыма у потолка. — Прости меня, пожалуйста.

— Пустое. Мы виноваты лишь в одном. Вернее, я виновата. Мне нужно было оставаться собой. Ну, какая из меня жена?

Он молча плакал — слезы были столь же пусты и пресны как его измученные глаза. Хатидже поднесла к губам мужа кружку с вином.

— Сил нет, — прошептал Он.

Капли вина и крови испачкали бледный рот. Вытирать не имело смысла. Хатидже машинально оторвала кусок лепешки, принялась жевать.

Он закрыл глаза, уснув или зажмурившись.

Жена, поспешно отерев ладонь о юбку, схватила револьвер. Поднесла массивный граненый ствол к виску лежащего, второй рукой попыталась взвести курок. Ужасно туго. Хатидже в отчаянии замычала, напряглась, срывая ноготь…

Выстрел.

Женщина машинально взмахнула ладонью, разгоняя пороховой дым.