Ночь была черной, без сияния луны, без единой звездочки, а холодный ветер пронизывал поля, шелестя грустной журчащей колыбельной.

Девушка была молода. Ее дешевенькое легкое летнее платьице липло к тоненькому телу, задираясь и обнажая ноги, когда она с трудом выбиралась из машины со своей ношей.

Стоя на дороге, девушка с сомнением смотрела на посыпанный гравием подъезд для машины. Она смогла различить только очертания большого здания, освещенного единственной мигающей лампочкой.

— Иди. Поторопись, пожалуйста, — скомандовал мужской голос из машины. — Сделай это, и давай выбираться отсюда.

Спотыкаясь на высоких каблуках, девушка прошла по дорожке, часто дыша, крепко прижимая сверток к себе, резко втянула в себя воздух от боли, подвернув лодыжку на зыбком гравии.

Путь, который отрежет ее от будущего, казался бесконечным. Лампа неожиданно осветила ступеньки. Дрожа, она положила свою ношу, поправила голубое одеяло и проверила булавку, скалывающую его. Подняв глаза, девушка прочитала надпись, сделанную металлическими буквами: «Мэддокский благотворительный приют. Основан в 1885 году». Ее взгляд упал на неподвижный голубой сверток.

— Никаких записок, — предупредил мужчина, — никаких пометок, иначе они смогут выследить тебя.

Ветер насквозь пронизывал ее, и она с сомнением взглянула на полированный латунный дверной колокольчик. Можно было бы позвонить и убежать, прежде чем кто-нибудь ответит. Но вдруг она не успеет?

Свет лампы выхватил бледные ноги и пурпурные туфельки на шпильках, когда девушка повернулась и побежала, легко и быстро, обратно по дорожке, к машине, к любовнику. Она была свободна.

Внезапный рев мотора разбудил ребенка. Вырываясь из кокона своих одеял, он начал пищать, тоненький звук становился все громче и громче, пока не перешел в плач. Великий плач гнева.

Две женщины во фланелевых ночных сорочках и папильотках отодвинули массивные задвижки и открыли дверь.

— Еще один ребенок, — сказала одна из них.

— Третий в этом месяце; что мы будем делать с ними? Людям не следует рожать детей, которых они не хотят, — проворчала вторая, наклоняясь, чтобы поднять пищащий сверток. — О, Боже, этот принесет нам много хлопот, послушай, как он кричит.

— Я позвоню в полицию, — сказала вторая, — она не могла далеко уйти.

— Я слышала звук отъезжающей машины. Думаю, что мать уже достаточно далеко. Мы слишком близко находимся от границы округа — они, должно быть, подумали об этом, когда строили приют в этом месте. Нам подбрасывают незаконнорожденных с четырех округов, и найти их матерей невозможно. Ну, ладно, кто это — мальчик или девочка?

Женщина расколола одеяло и подняла все еще плачущего, с красным личиком ребенка.

— Мальчик, — сказала она, — не больше двух дней от роду.

— Нам лучше взять его наверх и дать ему бутылочку с молоком. Может быть он перестанет плакать, а то всех разбудит.

Завернув малыша в одеяло, женщины пошли через холодный темный холл.

— Как мы назовем его? — спросила одна другую, поднимаясь по незастланной ковром лестнице.

— Ноэль, — решительно ответила женщина.

— Но сейчас апрель! — запротестовала другая. — Ноэль — имя, которое дается детям, появившимся на свет на Рождество.

Хриплый смех женщины раздался в темноте.

— Так пусть у него будет рождественское имя. Здесь кратчайший путь к Рождеству.

Комната Эмилии де Курмон была освещена отблеском великолепного флоридского рассвета, обещающего еще один золотой день. Осторожно закрывая за собой дверь, Жерар остановился, пытаясь разобраться в сумбуре запахов, витающих в комнате. Любимые духи Эмилии, небрежно открытые, в большом хрустальном флаконе, которые он купил ей во время их последней поездки в Париж, серо-желтый кувшин с увядающими цветами, невесомые лепестки рассыпались, как конфетти, по мягкому ворсу персидского ковра, и аромат зеленого сада, доносимый легким утренним ветерком из открытого окна.

Прелестная детская кроватка, украшенная белыми кружевными оборками, стояла рядом с кроватью Эмилии. Ступая как можно тише, чтобы не побеспокоить жену и ребенка, он всматривался в маленький розовый комочек, свою дочку.

Безупречные веки с забавно длинной дугой светлых на кончиках ресниц, затрепетали, словно она знала, что отец смотрит на нее, и их взгляды встретились. У дочери были глубокие темно-голубые глаза, определенно, глаза ее дедушки, но, в отличие от глаз Месье, совершенно невинные.

Волосы не были ни каштановыми, ни золотистыми, а нечто среднее, с блестящим бронзовым оттенком, и удивительно — ее кожа не была обычной кожей новорожденного: красной, покрытой пятнами, а бледно-золотистого цвета, словно тронутая мягким летним солнцем. Золотистые отблески рассвета падали на хрупкое тельце, слабые ручки и запястья с ямочками, на округлые щечки. Свет был так мягок, что все это казалось нежнейшим бархатом. Улыбнувшись, Жерар подумал, что дочка похожа на нежный цветок молоденького персика.

Полупроснувшись, откинувшись на подушки, Эмилия наблюдала, как Жерар нежно провел рукой по щечке ребенка. После четырнадцати лет счастливого замужества она почти отказалась от надежды подарить Жерару ребенка, и когда узнала, что беременна, надеялась, что родится мальчик. У Жерара будет сын, чтобы сменить его, наследник империи бизнеса, созданной его отцом. Но Жерара не волновал пол ребенка, он слишком беспокоился за жену. Родить ребенка в сорок лет не так просто, как в девятнадцать, когда она была первый раз замужем за Роберто до Сантосом. Рождение девочек-близнецов, Лоис и Леоноры, далось без усилий. Эта же беременность была утомительной и рискованной, но стоила того, чтобы увидеть лицо Жерара сейчас, когда он смотрел на дочь.

— Кажется, я разбудил вас обеих, — сказал Жерар с сожалением, присаживаясь рядом с ней на кровать. Эмилия взяла его за руку.

— Я дремала, вспоминая, как родились Лоис и Леонора. Жерар, я надеюсь, они будут рады своей маленькой сводной сестренке.

— Они будут в восторге, как я, — ответил он уверенно, — Как они смогут устоять? — Подняв ребенка, он передал девочку матери. — Только посмотри на нашу дочку, Эмилия. Она красавица. Безупречный персик.

Эмилия радостно рассмеялась, прижимая девочку к себе.

— Конечно, она — совершенство, ее будут звать Мари Изабель Леони де Курмон. Но для нас, Жерар, она будет всего лишь Персик.

В особняке де Курмонов на Иль-Сен-Луи дворецкий, с серебряным подносом в руках, доложил:

— Мадемуазель, для вас телеграмма из Америки.

Лоис выхватила тонкий конверт, нетерпеливо разорвала его. Это, должно быть, известие о ребенке.

— О Боже, — молилась она, неожиданно испугавшись. — Только бы с мамой все было в порядке. Сорок лет — это опасный возраст для родов. Черт! Это — девочка! Все, что ей было нужно, — это еще одна сестра. Персик! Господи, ну и имя!

Лоис уставилась на телеграмму тяжелым взглядом, пытаясь отделаться от чувства, что эта маленькая сводная сестра принесет проблемы, и гладкая поверхность семейного пруда подернется рябью.

— Это девочка, Беннет, — позвала она, направляясь к двери. Надо заглянуть к Картье до закрытия. Купить подарок ребенку на крестины, потратив свое месячное содержание на что-нибудь дико экстравагантное, чтобы сгладить вину за то, что она не испытала радости от рождения сестры. Купить что-то совершенно ненужное, черт бы ее побрал, потому что на самом деле ничего не хочется ей дарить. Лоис не хотела делиться ни одной частичкой своей жизни с маленькой Пич.