Твой облик не умрет никогда.»

Сонет был прекрасен, и все-таки предпоследнее четверостишие сводило его с ума; оно будто было взято из другой его работы, ломало основное настроение, привнося в него какую-то особую дерзость и буйство.

И вот, прошли года, и старик в поиске какого-то ответа поселился в этой небольшой гостинице у моря. Находясь на море и вспоминая все, что было в его жизни, он едва ли мог сдерживать себя: слезы текли ручьем из его глаз. То, что казалось ему важным в молодости и юности, разваливалось на его глазах. Смерть маячила на горизонте, а он по-прежнему писал в стол, по-прежнему был одинок. Одиночество, как и эта навязчивая идея, преследовало его по пятам. Он видел в себе талант писать, талант читать между строк и находить связь, там, где ее не было. Но ближнее его окружение едва ли могло его понять; более того, его взгляды на те или иные вещи вызывали возмущение, а «странный» образ жизни не находил отклика ни у кого. Никому не было дела до «странного писаки», который жил затворником и мечтал о несбыточном.

Успокоившись, старик взглянул в морскую даль. С утра море было прекрасно, солнце еще только-только поднималось. Морская гладь пенилась и бурлила, волны раз за разом разбивались о берег и возвращались, чтобы вновь разбиться.

«И вновь я здесь, с тобой я, море!» — шептал про себя старик, будто бы молитву, каждый раз, когда оставался наедине с морем. На самом же деле это была строчка из его неоконченного стихотворения, которое он так и не закончил.

Но на этот раз эта мысль не успокаивало его; казалось, нечто задело его кровоточащую рану так, что боль начала ныть с еще большей силой.

Уставший и изнеможенный от одиночества и своих мыслей, старик пошел вдоль берега. Он любил днем гулять по берегу до тех пор, пока силы его окончательно не покинут. Старик шагал мимо людей, людей счастливых и радостных; он шел и завидовал, хоть в душе ненавидел себя за это. Он завидовал их жизни, которая проходила так спокойно, без постоянной тревожной мысли о том, что нужно сделать, но старик и жалел их. Их жизнь проходила бесцельно, как думал он.

Вернувшись к себе в комнату, старик почувствовал скуку. Она не мучила его раньше: он был слишком занят мучившими его мыслями. Но после вчерашнего вечера он вдруг ощутил пустоту, ощутил, что нечто поселилось в нем, и никак не мог прийти в себя.

Старик метался из угла в угол, тщетно пытаясь себя развлечь и отвлечь. Наконец, он пришел в себя; день для кого-то лишь только начинался, но старик был уже сломлен этим днем.

Успокоить себя старик решил с помощью пива, которое так хорошо помогло ему вчера. Спустившись, он увидел всю ту же картину, какую видел вчера, позавчера, месяц назад, год: хозяин продолжал пить в одиночестве, иногда поглядывая на других и переговариваясь с такими же, как он, людьми; вечно спешащие семья, радостные дети, бегущие наперегонки к морю…Казалось, что жизнь не замечает призрака смерти, что она продолжает течь своей чередой, не оглядываясь назад и не замечая того, что когда-нибудь все может закончиться.

Старик оглядел их всех, и среди них заметил того самого немца, с которым он разговаривал вчера, и его сына. Они играли в шахматы, и старик неожиданно медленно, озираясь, пошел к ним. Его привлекали шахматы: они были похожи на реальную жизнь. В молодости это был, пожалуй, единственный его шанс спасти себя от муки одиночества. Среди других шахматистов

В молодости старик неплохо играл в шахматы. Каждая новая победа была для него подлинным счастьем и радостью, каждое новое поражение — сильным ударом, из-за которого он бросал эту игру, чтобы потом вновь вернуться к ней.

Немец не заметил старика, стоявшего около него. Он был удивлен тому, как его сын быстро освоил эту игру.

Партия понемногу подходила к логическому завершению. Даже несмотря на то, что мальчик только-только осваивал эту игру, у него было очевидное преимущество, которое еще нужно было реализовать.

Несколько прекрасных ходов белых, подсказанных стариком, привели к тому, что отец, не дожидаясь мата, сдался. Мальчик был счастлив; его первая победа, хоть и с чужой помощью, принесла ему огромное удовольствие.

— Присаживайтесь. — сказал немец не так добродушно, как ожидал старик, — Я удивлен! Удивлен тем, что в здешних краях есть люди, которые хорошо играют. Вы, верно, много играете в шахматы?

Старик улыбнулся не свойственной ему улыбкой.

— Вcю свою юность играл, сейчас иногда, когда время остается, играю. А вы?

— Я работал в шахматном кружке, участвовал в турнирах и сам их организовывал. Не хотите сыграть?

Старик задумался. Он уже хотел было отказаться и уйти к себе, но что-то внутри его заставляло согласиться.

Не дожидаясь ответа старика, немец разложил фигуры на доске и сделал первый ход.

— Откуда вы родом? — спросил немец, украдкой глядя на старика.

— Я местный.

— Местный? Вы — уж простите, если это не так — не очень похожи на местного…

Старик кивнул.

— Это так. Но мне все-таки привычнее называть себя местным

Немец утвердительно кивнул.

— А давно вы в этой гостинице живете?

— Не больше полугода, может, еще на полгода задержусь.

Старик прекрасно разыграл дебют, однако дальше возникли проблемы. И все-таки в эндшпиле старику не было равных

— Прекрасная игра! Вам стоило бы вместо меня учить детей играть в шахматы.

Старик усмехнулся.

— Ну нет уж. В жизни должна быть, по-видимому, цель покрупнее, нежели просто обучать игре в шахматы.

Немец вопросительно поднял брови.

— Например?

Немец смотрел старику в глаза так долго, что, казалось, он глядел в душу старика.

— Подумайте сами: разве можно всю жизнь потратить на то, чтобы обучать игре в шахматы? Потратить всю жизнь на то, чтобы стать, например, гроссмейстером или олимпийским чемпионом, или первоклассным писателем, — все это, несомненно, стоит того. А обычное преподавание?

Немец улыбнулся.

— Да, возможно, вы правы. Но почему не цель всей жизни не может быть маленькой? Я не высказываю сейчас избитую истину о том, что каждый волен выбирать свою цель жизни. Нет, речь не о том. Я говорю лишь о том, что цель может и не такой всеобъемлющей.

— Но для чего же тогда жить, если не ради великих целей? Только представьте, что вы работаете изо дня в день над, например, картинами, и перед смертью понимаете, что этот труд переживет вас и вашу смерть. Великолепное счастье!

— Но ведь если я всю свою жизнь преподавал и помогал детям, разве я не буду испытывать счастье перед смертью?

Старик задумался. Еще никогда никто не говорил с ним «на одном языке», и мысль немца пошатнула его теорию.

— Мне кажется, — продолжал немец — что каждый рождается не для того, чтобы стать великим художником или кем-то другим. Нет, мы находим свою цель, свою задачу в этом мире лишь во время жизни рано или поздно. Осмелюсь спросить, вы достигли своей цели?

Этот вопрос был подобен грому.

— Увы, я старался…

— Дайте угадаю, — перебил немец — старались достичь невозможного, и так не достигли?

Старик кивнул.

— Что же, наверное, вам стоило бы заняться другим делом, а не гоняться за призрачными идеалами.

— Все равно нам не дано познать абсолютную истину. Не дано мне узнать правильно ли я сделал, что пытался, как вы сказали, достичь невозможного или нет.

— Во всяком случае я думаю, что вы бы почувствовали себя лучше, если бы не изводили себя по этому поводу.

Сделав последний ход и поставив мат, старик встал из-за стола и, пожав руку и поблагодарив немца за прекрасный диалог, направился к хозяину. Тот сидел и вновь пил.

— Пить будешь? — спросил хозяин, когда старик подсел к нему.

— Да.

Хозяин подал ему полупустую бутылку пива, и старик, погрузившись в размышления, начал пить. Краем глаза он заметил, что немец подходит к ним.

— Я все-таки не могу смириться с поражением. Хочу взять реванш.