Протянутая рука легла на лохматую голову Люка. Тот не мог протестовать и замер, как животное под чьей-то гигантской тенью. Маленький Люк, памятник и институт внезапно стёрлись. Безумно хаотичная и непонятная картина пронеслась вокруг обоих юношей, а Тайвакурси ощутил как будто колющий удар в самый затылок изнутри. Всё остановилось. Высокая пшеница вперемешку со сваргой поднималась до плечей сидящего юноши. Он наконец ощутил ветер. Разогнавшийся в поле порыв ласкал открывшиеся перед ними луга. Зелёно-жёлтые ковры, чуть горбясь, расходились от одной стороны горизонта до другой, и ничего больше не было, не считая того, что ближе – проток неширокой реки и дерева над ним, молодой берёзы. Солнце было немного над краем земли, но нельзя было понять, вечер или утро сейчас, так как было светло, словно днём, а температура не ощущалось совсем. Синий небесный купол был самый настоящий. По нему плыла лишь одна разрозненная флотилия облаков, причём не прямо, а чуть заворачивая. Эрик отнял руку от головы Люка.

– Так ты не знаешь, – задумчиво произнёс он. – Ты пошёл на эту миссию, даже не зная – зачем.

Смотря вдоль полей, каштановолосый не отвечал ему. Его рука нервно сжимала растительность у ног. Грузно и резко с его уст сорвалось:

– Я умер?

По ушам ударил острый смешок. Блондин быстро прервал его и помахал журналом, выражая отрицание.

– Нет. Пока не умер.

Теперь уже не так сильно боясь, Люк поднял лицо к юноше в кепи. Он задал ещё один вопрос.

– Ты убьёшь меня?

– Скорее всего, – ответил улыбчивый Эрик. – Иначе ты меня можешь. Но не это главное. Ты прав – это была слишком большая ответственность для тебя. Все смерти, прошлые и будущие, лежат на плечах всех вас троих. Конечно, и я возьму на себя часть, – он любезно оскалился. – Однако за всё надо платить. Получаешь одно – лишаешься другого. Нет. Я соврал. От этого ничего не зависит. Да, я убью тебя, будь уверен.

Люк спокойно начал подниматься. Он снова осмелился посмотреть в эти глаза, узоры которых видел, как ни у кого другого, чётко. Каждый раз заглядывая в них он, казалось, проваливался, удерживаясь только за один край. И мысль, что выбраться уже не удастся, вставала на первое место. «Когда?» – этот вопрос Люк не успел задать.

Узкие стены часовни. Парящая в лучах света пыль. Через несколько ступеней вниз стоял он – Эрик. Одно действие, никаких сомнений, – он рванул ладонь. Он убьёт его и закончит миссию. Решимость взяла верх над страхом. Когда крышка прибора приоткрылась, раздалось шипение. Блестящий порошок мощной струёй вырвался наружу. Он делал это много раз. Руки уже сами работали в отрыве от сознания. Эрик оторвал пальцы от лица. Револьвер пришёл в движение. Стена часовни содрогнулась. Поднялся столб мелкого крошева. На мундир Эрика моросящим дождём опустились щепки. Стоящий выше него Люк Тайвакурси упал смертельно раненный. Последний тяжёлый вздох вырвался из грудной клетки. С тихим хрипом он умер, уставившись в потолок, где только что простиралось голубое небо, но так и не отпустив ручки приборов на поясе. Блондин опустил руку с револьвером и вернул его в кобуру. Раньше он предпочёл бы убить им сначала Люка, а не брата. Сейчас же его мысли прикрыла тёмная вуаль. Юноша поправил кепь за козырёк и взобрался наверх. Тело Люка лежало без движения. Оставалось только взять кое-что. И это не журнал. Забрав вещь, о которой было написано в журнале, Эрик исчез из часовни, исчез из города Навина. Он пошёл через поля. Он возвращался в Пекатум, но не домой.

На дощатых стенах вальсировали тёплые огни. В них вытянулись тени с узкими головами и хвостами ниже пояса. Наги построились вдоль сложенных друг на друга бочек. Узкие зрачки переглядывались меж собой. Знакомые, встав рядом, тихо перешёптывались в преддверии начала. Здесь присутствовали и крупные рабочие из шахт с ярко-красной чешуёй, и множество фермеров с жёлтым окрасом, и пара зелёных нагайн со своим не то братом, не то отцом. Он выглядел больным, – его салатовые чешуйки покрывали неестественные серые пятна, которые он скрывал под рваной накидкой, выполняющей функцию плаща. Кто-то из собравшихся закурил, – его тут же прервали, толкнув в плечо. Нагу пришлось поспешно затушить цигарку и сунуть во внутренний карман. Но ожидание уже сулило закончиться. По доскам зацокали мелкие когти. Все обернулись к источнику звука и увидели выходящую из-за бочек бурую собаку. Не уделяя змеям внимания, она прошла вперёд, как горделивая принцесса, а уже за ней на свет появился ещё один наг. Снимая с головы шляпу, он внимательно смотрел на собравшихся. Его пончо поносилось, потеряло в и так не слишком ярких цветах. Глаза же горели только жарче. Кашир, уже отказавшийся от фамилии «Делмар», выполз на середину помещения, как на сцену театра, сжимая правой рукой сумку с бумагами. Являясь центром внимания, он старался сохранять серьёзное, невозмутимое выражение лица. Наги расступались перед ним, пропуская вперёд. Кто-то из фермеров поздоровался, и пастух ответил ему кивком. Встав возле табурета с зажжённым на нём фонарём, он устало дыхнул носом и ещё раз проверил собравшихся.

– Я вас~с приветс~ствую, – произнёс он. – По-моему, не хватает Норма. Где он?

Работяги молчаливо переглянулись. Наг, закуривший до этого, подал голос.

– Норм не с~смог, – хрипло прошипел он, – ему полож~жена порка – двадцать ударов. Это вс~сё его хос~сяин.

Глаза Кашира погрустнели, он опустил их вниз, на серые от полутьмы половицы. Все остальные ждали, что скажет наг. У всех зачесалась спина от перенесённой в прошлом той же самой боли. Зелёный фермер поёжился и как будто ощутил жгучие удары кнута по нездоровой чешуе.

– Ж~жаль. Я встречус~сь с~с ним вечером, – наконец сказал наг и запустил лапу в сумку. – А мы пока начнём.

В когтистых пальцах он сжал помятые листки. Бумага поблекла, но слова из синих чернил виднелись всё также чётко. Пусть написано было и неграмотно, и неровно, пастух смотрел на листы с отцовской любовью. Прежде, чем начать, он про себя перечитал начало. Раздвоенный язык лизнул рот, и Кашир заговорил.

– «Одна тыс~сяча трис~ста ш~шес~стьдес~сят пятый год. Нас~с пос~слали, ничего не говоря. Капитан молчал вс~сю дорогу, но при этом не курил, как делал перед каж~ждым боем. Я с~спраш~шивал с~сос~служ~живцев, но и они ничего не знали. А через час~с с~с небольш~шим мне приказали рас~стрелять детей.

Я никогда не относ~силс~ся к нагам, как к мус~сору. Они ведь работали по давнему трудовому договору. Но разве долж~жен я с~стрелять в них, в их детей, как в диких ж~животных?» – на очередных словах о детях одна из лингус прикрыла лицо руками. – «Командование называло это “подавлением бес~спорядков”. Таким ж~же бес~спорядком мож~жно назвать и мирный обед меня с~с моей с~семьёй. То, ш~што паре рабочих не нравитс~ся, когда их бьют ни за ш~што, морят голодом до с~смерти – это ес~стес~ственно. Почему из-за этого я долж~жен убивать их? Мирный протес~ст ещ~щё не убил ни одного человека, – он только тормозил работу каких-то ж~жадных предпринимателей. У них карманы от денег рвутс~ся, а когда нес~сколько нагов выходят на улицы, то с~сразу надо вызывать дейс~ствующ~щую армию? Я не мог. Ес~сли бы я ос~слуш~шался приказа, отдали бы под трибунал меня и признали бы предателем родины. Рас~стреляли бы меня. И теперь на моих руках кровь – кровь невинных детей и ж~женщ~щин. Пус~сть они и наги, они ж~же ж~живые разумные сущ~щества. Я так больш~ше не могу, я уйду из армии. Но это не отменит того факта, ш~што творит наш~ше правительс~ство. Ветер всё с~сметёт, с~снег похоронит, но ниш~што не будет забыто. Я плюю в лицо наш~шему императору в полном здравии и рас~судке.»

После короткой паузы наг опустил листок. Он многозначительно оглядел собравшихся. Лица тех тоже приняли траурное выражение, которое они прятали так долго. Ведь по большей части их тоску и тихий гнев вызывал не рассказ о детях, а правда, которую они не видели раньше. Это была злость на себя, за собственную слепоту абсолютно здоровых глаз.