– Расскажите мне о своем детстве, – попросил Делакруа, когда они уже подъезжали к дому под шум близкой грозы и вспышки молний.

– О моем детстве?

– Ну да. Какие у вас были родители, чем они занимались, в какой обстановке вы росли…

– Вам это действительно интересно?

Ветер дул им в лицо, и волосы танцевали у режиссера за головой, как щупальца актинии.

– Да, Жюдит, мне это интересно. Люди вообще меня интересуют. Таковы уж все деятели искусства: они крадут жизни других. Постарайтесь вспомнить какой-нибудь эпизод из вашего детства, который годился бы для фильма.

Жюдит пожала плечами, и тут на лицо ей упали первые капли дождя. Морбюс настолько небрежно вел машину, что она испугалась, доедут ли они до дома.

– Пожалуй, ни один эпизод из моей жизни не достоин фигурировать в фильме.

– А я уверен, что такой эпизод есть, – возразил Делакруа. – У любого из людей обязательно существует хотя бы один.

Нагнувшись, он заложил еще один крутой вираж. Жюдит задумалась.

– Моя мама… – начала она наконец.

Он бросил на нее острый взгляд, вцепившись в руль.

– Когда я была маленькая, моя мама боялась всего на свете. У нее был постоянный страх за меня, и она хотела все время держать меня в доме, чтобы защитить, непонятно от чего… Если она слышала какие-нибудь страшные россказни, то ни за что не позволяла мне выходить на улицу. Всякий раз, когда все-таки удавалось выйти поиграть с друзьями, она буквально умирала от страха. Девчонки смеялись надо мной и над мамой из-за этой суперопеки. В компании подружек мне всегда было стыдно за нее. Настолько стыдно, что однажды, когда она довела меня до белого каления, я вечером опустилась на колени перед кроватью, сложила руки и стала молиться, чтобы она умерла и этот постоянный стыд кончился. Она… она умерла в следующем месяце.

По тому, как пейзаж вдруг замутился у нее в глазах, Жюдит поняла, что те наполнились слезами. Делакруа никак не комментировал услышанное, даже не выразил соболезнования, и она была ему за это благодарна.

Ветер осушил ей глаза, и девушка посмотрела наверх, на темнеющее небо, которое разрезали молнии.

– Давайте поговорим о вашем последнем фильме, – попросила она минуту спустя.

– О «Кровавых играх»? А что вы хотели бы услышать?

– Нет, о другом фильме. О том, что никогда еще не был показан в кинозалах.

Наступила тишина.

Следующий вираж Делакруа заложил еще круче остальных, заставив шины взвизгнуть и мучая коробку передач, в знак протеста застонавшую от такого обращения. Жюдит уцепилась за дверцу. Сердце у нее колотилось все быстрее и быстрее. Неожиданно режиссер резко сбросил скорость и остановился на полосе гравия на краю дороги, наехав на белую линию обочины. Жюдит удивленно смотрела на него. Ее поразил его неожиданно враждебный вид и застывший ледяной взгляд цвета стального неба.

– Должен внести ясность, – заявил он. – Не надо говорить об «Орфее». Ни сейчас, ни когда-либо.

Было 14:30, когда Сервас решил вернуться к допросу Виктории дю Вельц. Первый допрос никак нельзя было назвать убедительным. Она настаивала на версии, что была занята на ферме, а в ночь с понедельника на вторник гостила у друзей в Фуа. Сначала они сидели в ресторане, а потом Виктория осталась у них ночевать, потому что слишком много выпила, чтобы садиться за руль. А никакого Йонаса Резимона она вообще не знает.

Сервас попросил Самиру восстановить границы соединений и все телефонные счета дамы-пчеловода, и теперь они ожидали ответа оператора.

То, что Виктория, по ее же собственному признанию вообще редко выходившая из дома, вдруг решила именно в тот вечер, когда был убит ее брат, остаться ночевать у друзей, а не на ферме, сильно попахивало сфабрикованным алиби. Они установили имя и адрес сомнительных друзей, и выйти с ними на контакт было поручено Венсану. Сервас уже собрался сам ехать к Виктории и ее адвокату, как его заместитель вошел в кабинет:

– Друзья всё подтверждают: и ресторан, и время.

– Они могли сговориться.

– Чтобы совершить убийство? – скептически заметил Эсперандье.

Сервас покачал головой. Венсан был прав: гипотеза критики не выдерживала. В этот момент появилась Самира.

– Ответ получен. Тремя часами позже ее телефон находился в соте ресторана, о котором они говорят, действительно в двух километрах от дома друзей Виктории. Но в последние два дня его не было ни в соте психиатрической больницы, ни в Тулузе.

– Вот черт…

– Что будем делать? – спросила она.

– Будем продолжать допросы, – предложил Венсан. – Одних пчел тут будет недостаточно. При таком досье ни один следователь не подпишет санкцию на арест. Если мы никак не продвинемся, судья откажется продлевать содержание под стражей.

– Отсутствие телефона в соте вовсе не означает, что Виктория говорит правду, – возразил Мартен. – Она могла оставить телефон дома, когда встретила Резимона. С таким же успехом она могла снабдить Резимона пчелами и в другое время. И потом, сам-то он где? Опять исчез?

– Пока ничего не известно, – мрачно сказала Самира. – Может, и пчелы – тоже совпадение… В том районе много у кого есть ульи.

– Она сестра убитого, она пчеловод, и они ни о чем не сговаривались, – напомнил Венсан. – По крайней мере, у нас есть след и есть где копать…

Сервас взглянул на часы.

– У нас еще целых двадцать часов. По-моему, до этого дело не дойдет. Но я не буду против, если она проведет ночь в «аквариуме». И не буду против, если она предстанет перед судом за нанесение оскорблений и побоев полицейским.

– Согласен, – слегка в нос произнес Эсперандье. – Факт агрессии налицо.

У него из носа всё еще торчали ватные турунды, и из-за них нос приобрел приплюснутый силуэт, как у заправского боксера. Но перелома, слава богу, не было. Сервас улыбнулся впервые за несколько часов:

– Агрессия была со стороны гусей или со стороны их владелицы?

Самира хихикнула. Лицо Эсперандье обрело оттенок кирпича, которым облицованы тулузские дома. Врач хотел на сутки выписать ему больничный, но Венсан отказался. Хотя менталитет полицейских потихоньку и претерпевал некоторые изменения, он все-таки остался менталитетом чисто мужским.

– Ладно, давайте к делу, – велел Сервас. – Самира, ты пойдешь со мной. Венсан, не отставай от лаборатории: пусть ускорят токсикологический анализ Стана дю Вельца. И спроси у Фатии, что показало вскрытие погибшего.

– Она уже ответила, – сказал Эсперандье.

– И?..

– Она склоняется к версии с пчелами. Но, поскольку у нее нет полной уверенности, не хочет, чтобы ее заключение приобщили к делу, дабы избежать упреков в слабости доказательной базы, когда дело попадет в руки адвокату перед самым судом.

– Мудрое решение, – прокомментировал Мартен.

Виктория дю Вельц увидела, как он входит в кабинет, когда снова начал греметь гром. Она следила за ним глазами, моргая, как игуана или хамелеон, пока он шел от двери к себе на место. Женщина была явно довольна ходом следствия, о чем говорила улыбка на ее широком бульдожьем лице.

– Ваш брат перенес несколько операций, – сразу начал Сервас, – это вам о чем-нибудь говорит?

– Майор, – вмешался адвокат, который присутствовал при допросе, – я не понимаю вашей настойчивости. Моя клиентка уже…

– Мэтр, на этой стадии следствия вам вообще не следует вмешиваться.

– Вы хотите поговорить о тех трюках с заболеванием?

Мартен кивнул, поощряя мадам пчеловода продолжать.

– «Изменение внешности», как они это называли… Что за глупость! Надо быть сумасшедшим, чтобы подвергнуть себя таким испытаниям.

– Вы знаете, где его оперировали?

– В Париже. Это было, когда он еще работал в кино. Я вам уже говорила: из-за этого кино он и свихнулся. Все эти чокнутые, с которыми он общался… и которые выдавали себя за артистов… – Тут Виктория издала звук, похожий на крысиное шипение. – Люди настолько странные… Не знаю, кто они такие, и те ли это, кого вы ищете. И знать не хочу.