Он боролся с собой, и видеть это было очень приятно. Трогательное зрелище.

Потом он вновь разулся и прошел в детскую. Он даже подождал, пока Аннамария подойдет к нему, и тогда помахал рукой в сторону постели.

— До свидания, — сказал он.

— До свидания, — произнесла Аннамария.

Теперь она его отпустила. Тяжело ступая, он прошел в ворота, мимо ее машины. На ходу он обмотал шею шарфом и надел перчатки. Аннамария невольно улыбнулась.

Она заперла входную дверь и вернулась в спальню. Переоделась, легла на кровать и достала из шкафа несколько буклетов. Напротив каждой фотографии значился номер мобильного телефона. И так как она двигалась по списку снизу вверх, то есть в обратном алфавитном порядке, на очереди оказались Эрнст, а за ним Эдвард. Эдвард был однозначно симпатичнее Эрнста. У него было открытое, веснушчатое лицо и белокурые волосы. «Исполняет любые желания», — значилось под фотографией. Она усмехнулась и провела ногтем по крохотному, высотой в дюйм, лицу юноши. Ей подумалось, что этот, пожалуй, способен ощутить на себе в темном углу комнаты взгляд Марио и сказать об этом легко и изящно, как это умеют лишь немногие молодые люди. Это, единственное, свойство Аннамария научилась угадывать в людях едва ли не идеально.

Одиссей со своими спутниками приплыл в страну киммерийцев. Там не знают дневного света. Жители Киммерии ощупью блуждают в вечных сумерках, ни один луч солнца не проникает в их пределы. Когда корабль скитальцев пристал к берегу, Одиссей совершил жертвоприношение мертвым. Он перерезал горло нескольким овцам и выпустил их кровь, черную и густую, как оливковое масло, на песок, и тот с готовностью ее принял. Привлеченный этим даром, немедля слетелся сонм мертвых, смутно-зловещих, но сохранивших узнаваемым свой прижизненный облик: сильных юношей в сопровождении невест, старцев, опирающихся на посохи, до срока ушедших из жизни волооких девиц и пронзенных копьями воинов в шлемах, смешно съезжавших то на один, то на другой бок на их бесплотных головах. Все они тесно обступили место, куда пролилась кровь — это был понятный им язык — и огласили окрестности ужасным плачем. Охваченный страхом, Одиссей обнажил свой меч. Острым клинком сдерживал он призраков, жаждущих крови. Мертвые вели себя как дети и умоляли подпустить их поближе, однако не решались наброситься на кровавую жертву, пока он не вложит меч в ножны. Все, кроме одного — молодого спутника Одиссея по имени Эльпенор, который несколько дней тому назад, заметив, что его товарищи готовы отплыть без него, опьяненный вином, упал с крыши дома волшебницы Кирки и сломал себе шею. Никто не похоронил и не оплакивал его. Призрак его всем своим видом внушал глубокое сочувствие: его юное лицо навеки исказилось, обратившись в маску застывшей скорби, одежды были сорваны, а руки и ноги, казалось, не повинуются ему более. «Одиссей, — взмолился он, — это я, Эльпенор, почему вы бросили мое тело, не предав земле, мне страшно здесь, во мраке». «Бедный Эльпенор, — отвечал Одиссей, — мне жаль тебя». На самом деле юнец только раздражал его. Он всегда его терпеть не мог. Эльпенор погиб по собственной глупости, потому что не догадался спуститься по лестнице. Одиссей увидел тогда детское выражение, мелькнувшее во взгляде, это недостойное «только не бросайте меня одного!» — а потом стал свидетелем опрометчивой, неосмотрительной спешки, стоившей жизни испуганному юнцу. А теперь еще и это. Даже в смерти Эльпенор не смог избавиться от страха. «Поглядите на него, — подумал Одиссей, — какое ничтожное существо, ни дать ни взять, летучее невесомое семя какого-нибудь растения». Он и не думал исполнять посмертное желание Эльпенора, но, с другой стороны, знал, что молящий дух его бывшего спутника не вернется сам собою в подземный мир. Снова и снова будет он проталкиваться вперед сквозь рой призраков и молить о том, чтобы его погребли с честью. «Да, — произнес наконец Одиссей, — бедный Эльпенор, несчастный друг мой, мы воздвигнем тебе гробницу когда вернемся домой». Успокоенная, тень растворилась в воздухе. Остальные духи мертвых безмолвствовали, созерцая Одиссея, преклонившего на песке колена. «А ну, убирайтесь!» — крикнул он и взмахнул мечом. Но призраки уже утратили всякий страх перед его клинком и до самой ночи парили в остывающем воздухе над сгустками медленно уходившей в песок крови.

Первую гробницу Эльпенора возвели еще сами спутники Одиссея, вскоре по возвращении на остров Кирки. Они предали огню тело Эльпенора и его оружие и насыпали над ним простой земляной курган. Впоследствии, в Римской империи, в Лации, появилась вторая гробница, обрамленная роскошным миртом и также предназначенная умилостивить дух молодого человека. Вскоре после этого в Дельфах воздвигли еще одну, во всем подобную предыдущей. В древних источниках сообщается еще о четырех гробницах-кенотафах, построенных в то же время. К трехсотому году нашей эры по всей Европе насчитывалось уже около ста пятидесяти надгробных монументов, посвященных истерзанному страхом юноше.

Только посмотри на его лицо, на лихорадочные красные пятна, на приоткрытый рот, на коротко остриженные волосы. Сколь он отчаялся, сколь безутешен. С каждой новой гробницей, что мы воздвигаем в память о нем — а каждое поколение, открыв для себя сострадание, в этом смысле, ей-Богу, делает всё, что может — мучащий Эльпенора ужас, казалось бы, должен отступать. Но Эльпенор остается ненасытным. Сколько еще гробниц ему нужно? Некоторые полагают, что робость его давным-давно, как у нас говорят, «достигла вселенских масштабов», и все усилия теперь напрасны. В 1955 году у двенадцатилетней Садако Сасаки из Хиросимы диагностировали тяжелую форму лейкемии. Однако, согласно древней японской легенде, боги исполнят желание того, кто сможет сложить из бумаги тысячу журавликов. Садако попыталась это сделать и успела смастерить тысячу шестьсот. И умерла осенью того же года. Именно эти дополнительные шестьсот журавликов Эльпенор, как бы мы этому ни противились, требовал себе в утешение. Бедный Эльпенор, несчастный друг!

Большинству людей фрау Триглер нравилась. Хотя она работала не всю неделю, а только по вторникам и пятницам, никто из школьников, посылаемых к ней в медицинский кабинет, никогда не выходил оттуда грустным или испуганным. В руках они обычно держали маленькие леденцы на палочке, которые фрау Триглер раздавала особенно храбрым детям (то есть тем, кто плакал), и с ними возвращались в класс. Даже на учеников, страдавших избыточным весом или обнаруживавших иные физические недостатки, она никогда не нагоняла страху и не рисовала им угрожающие картины будущего, возможного следствия их нынешнего пренебрежения собственным здоровьем. Некоторые учителя полагали, что она обращается с учениками слишком уж мягко. А кое-кто утверждал, будто на стене возле медицинского кабинета целую неделю красовался непристойный рисунок, схематично изображавший фигурку в сестринском чепчике на голове и с двумя буквами «О» вместо груди под разведенными под прямым углом ручками, пока его, наконец, не стерли. Ну, хорошо, фрау Триглер ведь работала всего два дня в неделю, и, скорее всего, рисунок этот даже не успела заметить. А если и заметила, то не в ее характере было немедленно выходить из себя из-за какой-то глупой шутки.

Странно, но спустя недолгое время она все-таки вышла из себя — узнав, что ее ставку сократили. Школа больше не могла позволить себе иметь в штате медицинскую сестру и школьного психолога. А поскольку «школьным психологом», к счастью, состояла учительница, которая всего-то жертвовала несколькими часами своего свободного времени, чтобы обсуждать с детьми мысли о самоубийстве и проблему домашнего насилия, выбор перед руководством школы стоял несложный. Фрау Триглер сообщили, что она может доработать до летних каникул, а потом ей, к сожалению, придется уйти. И тут она, как уже было сказано, вышла из себя и пригрозила директору подать жалобу. В самые высокие инстанции. Директор на это отвечал, что, конечно, пожалуйста, пусть жалуется, он тоже предпочел бы, чтобы она осталась, но бюджет школы этого не позволяет, что поделать. После этого фрау Триглер начала выносить всё из медицинского кабинета. Она не стала дожидаться, когда пройдет несколько недель, оставшихся до конца учебного года, а тотчас же принялась освобождать помещение от инструментов, оборудования и личных вещей. Много раз спустилась она с картонными коробками по лестнице с третьего этажа во двор, а оттуда к своей машине, всегда припаркованной на одном и том же месте. Все школьники знали ее автомобиль, на заднем стекле которого висела голова Барта Симпсона с присоской на носу.