–Вы говорили, я уже мужчина, – набычился Шалкар.

–Твое время еще придет, война закончится, встретишь девочку и будет у вас семья.

Она оглядела длинную, нескладную фигуру мальчишки, в будущем обещавшим стать статным и интересным мужчиной и добавила.

–Невест у тебя будет, только выбирай. Будь счастлив, родной мой!

Не с радостью, а с тяжелым, давящим чувством в груди, ждала она возвращения мужа с фронта. При этом и мысли не допускала, что он может умереть, не вернуться. Потому что не надеялась на такой подарок судьбы. Нет, грех называть смерть мужа подарком. Просто не рассчитывала, что все так легко разрешится.

Летним, жарким днем, в полдень вернулся с войны Канабек. Радости не было предела. Пока родители обнимали сына, а дети бегали вокруг них, прижимаясь, смеясь, Жумабике стояла в стороне, плача от счастья, обнимать чужого мужа ей было нельзя. Она, лишь, улыбаясь, поприветствовала его, а он, тепло взглянув на нее, прикоснулся к руке и сказал:

–Здравствуйте, женгей. Как вы тут? А где ваша абысын? Где моя Ажар? Все притихли. К сыну подошла мать.

–Светик мой. Мы тебе не сообщали. Ажар и твой сыночек умерли. Что поделаешь, сынок? Все в руках Аллаха. Крепись. – -Когда? – тихо спросил побледневший Канабек.

–Еще в начале войны.

Когда страсти улеглись и вся семья села за круглый низкий стол пить чай из латунного самовара, на Жумабике навалилась черная чугунная тоска. Перед глазами все расплылось от нахлынувших горячих слез, пиала выпала из рук, остатки чая выплеснулись на узорчатую, выцветшую кошму.

Оплакивала она свою несчастную жизнь и не только свою. Она и сама не могла понять, что с ней. Женские слезы… Никто не знает их истинных причин. Порой она и сама не знает.

Свекровь успокаивала ее, утирая ей слезы.

–Не плачь, душа моя, жеребёночек мой вернется, не сомневайся.

Жумабике почувствовала, от того, что свекровь неверно истолковала ее истерику, а мужчины смотрят на нее с сочувствием, ее слезы стали горше.

–А с тобой что? – обратила свой взор Жамал – апа на прослезившегося мужа. – Не гневите Аллаха, нам радоваться надо, сын живой с войны вернулся. Что ж вы, плачете раньше времени?

Все лето ждали они Айнабека. Отчаявшаяся Жамал – апа предложила сходить к председателю колхоза.

–Да он откуда знает? Надо запрос посылать, – запальчиво сказал Канабек.

–Не надо никуда ничего посылать, – проскрипел Толеутай – ата. -Позовите сноху.

В напряженной тишине Канабек, не сводя глаз с отца, поднялся и вышел из юрты. Жамал – апа молча теребила веретено непослушными пальцами. Муж еще ничего не сказал, но и без слов стало понятно матери: ее жеребеночка нет в живых. Не вернется он домой, не обнимет ее, не обрадуется детям, не увидит внуков.

Канабек и Жумабике вошли в юрту и Толеутай – ата начал свой печальный рассказ.

–В марте месяце, на третий год войны пришло черное письмо. Потровищ сказал мне, что должна прийти Жумабике в управление. Жена должна получать бумагу. Так положено, сказал он. А сыночек наш погиб, защищая город Сталинград. У него и могилы нет, куда могли бы мы прийти и помолиться. Я попросил Потровища ничего вам не говорить. Вот она, та бумага.

Он вытащил небольшой пожелтевший листок, сложенный вчетверо и вытянул руку. Жумабике тихо плакала, Канабек склонил голову, обхватив её руками, а Жамал -апа взяла листочек с черной вестью и прижала губам. Слезы текли по ее лицу, она ласково что-то шептала, глядя перед собой, будто обращаясь к ребенку. Не молилась, нет, она обреченно оплакивала сына. Целуя листок бумаги, единственное, что осталось от него, мать прощалась с дитем.

Закончилась зима. Первая зима без войны. Земля пробуждалась ото сна, наполняя степь запахами и первой зеленью.

Толеутай – ата после бессонной ночи натужно кашляя, присел на камень, вросший в землю. Он сильно сдал за последний год. Разные мысли роем кружились в его голове. Но одна зудела громче всех.

Его дни сочтены, а что останется после него? Время сметет все: и дома, и фотографии, и письма. Да и дети, рано или поздно, умрут и все что говорил он им, превратится в прах. И что будет напоминать о том, что жил на земле такой человек, Толеутай- ата. Только могила.

Нужно оставить что-то, что радовало бы детей и внуков из года в год. Нужно посадить дерево. А лучше несколько. Казахи не сажают деревья там, где живут и пусть его засмеют, но пока не поздно, он сделает это. Какое именно дерево посадить, старик решил уже давно.

…Голод второй год собирал свою страшную жатву, его клыкасто- разинутое жерло поглотило один за другим, восьмерых детей Толеутая.

В его юрте с ним остались двое из детей сын Канабек и дочь Жибек. Самый старший, Айнабек, был к тому времени женат, жил с женой и грудным ребенком отдельно, в юрте для молодоженов.

Он шел по улицам, спотыкаясь о трупы, в тщетной надежде найти хоть какой-нибудь еды для живых, еще, детей. Так он набрел на яблоню.

Она раскинула свои ветви над деревянным заборчиком, похваляясь небольшим, но от этого, не менее ценным урожаем: двумя недоспелыми яблочками.

Как завороженный, смотрел он то на манящие плоды. то на русскую женщину, вышедшую из дома и молча взирающую на казаха, подпиравшего калитку. Они смотрели друг другу в глаза, несчастные родители голодных детей.

Их беззвучный диалог был красноречивее слов: там были повесть о своей боли в ответ на немую просьбу, понимание и прощение.

Наконец, женщина вздохнула и опустила взгляд. Толеутай все понял и виновато улыбнулся: нельзя судить мать, оберегающую своих детей. Повернулся, чтобы уйти, но услышав шорох за спиной, остановился. Так и стоял, не смея обернуться, пока женщина срывала яблоки, все ждал, когда хлопнет дверь дома.

Не дождался и медленно обернулся: женщина одно яблоко сжимала в руке, а другое на раскрытой ладони протягивала ему. До самой смерти будет помнить он эту женщину…

В юрте он разделил яблоко на четыре части: две отдал детям, наказывая не съедать сразу, а медленно рассасывать во рту, две протянул жене. А она, в свою очередь, разломила свою дольку на две части и вернула одну мужу.

Когда Жамал встала, чтобы отнести еды в соседнюю юрту, Толеутай остановил ее, предлагая свою дольку яблочка оставить здесь, но она лишь улыбнулась в ответ и покачала головой. Конечно же, свою долю она отдала старшему сыну и снохе. И свой маленький кусочек яблока, Толеутай отдал вернувшейся жене, как она ни пыталась поделиться с ним.

Это яблоко продлило жизнь его детям до того момента, когда он решился нарушить законы шариата и пойти на немыслимый доселе, шаг: воровство.

Скот, отобранный у казахов, охранялся красноармейцами двойным дозором, красть лошадей одному было делом рискованным, но от помощи сыновей, он категорически отказался: если поймают, расстреляют на месте.

Прибыв к загону с конфискованным скотом, разделся, прополз через двойное кольцо охраны, затем ножом отомкнул железные путы, которыми были окована скотина и вывел четырех лошадей. Гнал их до аула в такой спешке, что стер кожу на ягодицах до крови.

Крадеными лошадьми Толеутай поделился с аульчанами, часть съели сразу, часть сварили и спрятали, часть просолили и высушили.

Несчастный отец день и ночь искал выход, спасение от голода. Один из его соседей с семьей спрятался, где-то, около сопок, звал его с собой. Он отказался, теперь сожалел об этом.

В какой-то момент ему показалось правильным, уйти поближе к городу. Там есть еда. Пеший переход от Жанаарки или как он продолжал называть эту землю, Асан-Кайғы до Караганды, длиною в двести километров стал тяжелым испытанием для его жены, детей, снохи и внука.

Жибек умерла в дороге, а маленького Богембая, названного в честь батыра, смерть пощадила, но видимо приметила его себе тогда, потому что пришла за ним попозже, в первый год Великой войны, измучив перед этим непонятной болезнью.