Сколько мне было лет? Точно не помню. Кажется, я еще не ходила в школу, а значит мне было не более семи лет. В моем детстве этого возраста было вполне достаточно, чтобы гулять во дворе и на окружающих улицах без сопровождения взрослых или старшего брата.

Справедливости ради надо сказать, что гулять на улицу меня выпускали крайне редко и далеко не со всеми детьми нашей улицы. Строгий контроль и отбор всего, что меня окружало были в моей жизни всегда. Наверное, чтобы я не сказала лишнего, или мне не выболтали того, что мне знать не надо….

Спустя многие годы (до сих пор не могу понять, почему спустя годы, даже десятилетия) знакомые, одноклассники задавали мне вопросы про мое псевдоусыновление, удовлетворяя тем самым видимо давно сдерживаемое любопытство.

Где они были раньше? Звонили мне, писали поздравления в социальных сетях, всячески демонстрировали свое внимание ко мне и моей жизни?

Где?

Где вы были раньше, когда основные участники начала моей жизни и моей истории еще были живы, и я могла хоть что-то разузнать, прочувствовать, понять, перестать изматывать себя внутренними вопросами?

Где были вы, ЛЮДИ, у которых тоже есть дети, сейчас уже внуки?

Да люди ли вы вообще, пришедшие в человеческий зоопарк глазеть на чужую необычную жизнь и обстоятельства?

Я была послушным ребенком.

Послушным во всем.

Это означает, что я не устраивала сцены в магазине, я не просила купить мне мороженое, я не позволяла себе вызывающее поведение ни дома, ни на людях;

Иногда мне кажется, что я боялась своих родителей, т.к. они были скоры на воспитательные меры, причем в качестве подручных материалов использовалось то, что в этот момент попадалось под руку: ремень, шланг от стиральной машинки, просто «тяжелая» рука.

Кричать и плакать строго-настрого запрещалось, чтобы не услышали соседи и не «раскрыли» тайну этой во всех смыслах благополучной семьи: «еще не дай бог услышат, что у нас тут творится…»

И я старалась, что называется «не будить спящую собаку», то есть быть хорошей.

Заслужить, если не похвалу, то, уж точно, не расстроить родителей. Потому что именно «расстройство родителей» запоминалось надолго, и немилость длилась мучительно бесконечно, постоянно сопровождаясь упреками и напоминаниями о том, что я неблагодарная и недостойная получаемых мною благ девочка.

Мы гуляли на нашей улице большой компанией девчонок из нескольких домов. В компании с моими самыми любимыми подругами Машей и Тоней Гусевыми, которые жили в квартире напротив.

Гуляя однажды, мы вдруг оказались в конце нашей улицы, там, где она (улица) заворачивала и на повороте с внутренней, подъездной стороны домов были сараи для хранения дров, угля для растопки, а также прочей необходимой в хозяйстве утвари.

Именно в этом месте сараи, как дома, образовывали полукруг, в котором я неожиданно обнаружила себя, стоящей напротив группы из 5-7 девочек. Я стояла спиной к сараям, а они стояли напротив меня спиной к домам.

Впервые в моей жизни возникла ситуация, когда я поняла и физически ощутила отсутствие тыла и необходимость защищать себя, свою позицию, свою семью и все то, что к моему, кажется, шести-семилетию у меня было.

Все то, что я считала нормальным, ценным и правильным.

Сейчас уже не вспомню, как получилось, что наша игра постепенно переросла в обсуждение нашей семьи и деталей нашей жизни с точки зрения детей или с точки зрения подслушанных ими взрослых разговоров.

В меня, как камни, летели: «да вы такие-сякие», «мама твоя задается», «вы живете богачами, не так, как другие», «да ты вообще им ЧУЖАЯ», «они тебя из роддома взяли», «тебя там бросили, потому что ты помойка», «ты никому не нужна» и тому подобное.

Я пыталась уклоняться от обидных оскорблений, как инстинктивно делает человек, если в него летит предмет. Но потом я поняла, что это делать бесполезно. Я не могла ничего им ответить потому, что, во-первых, ничего не знала про их жизнь, чтобы обороняться и наступать, во-вторых не подслушивала взрослых дома, чтобы почерпнуть «секретную» информацию о жизни других людей, в-третьих, не знала, как поступить: меня ведь не учили драться, даже на словах.

Меня учили покоряться, принимать чужую позицию, быть во всех отношениях удобным и беспроблемным ребенком.

Как благо для себя. Просто принимать и покорно опускать голову в качестве согласия.

Я стояла и издавала странные звуки, похожие на оправдания, пыталась возразить «нет, не так, мы хорошие», «я не помойка», «я нужна», но у меня не получалось.

И не получилось бы потому, что задача моих оппонентов была не получить ответ, а зачем-то закидать «ненавистного» им человека камнями и от этого стать сильнее.

Стали ли они от этого сильнее и почувствовали ли себя правыми? Думаю, да. Потому что никто их не остановил. Никто не сказал им, что семеро на одного – это подло, это признак трусости, стадности. Признак мелкого человечка, который в стаде чувствует себя умным, сильным, правым, таким на самом деле не являясь.

Теперь я знала не понаслышке, что означает быть битой. Битой не физически, а морально. Когда боль от ударов касалась не только тела, но и бушевала внутри. Будто кто-то воткнул в тебя огромную трубу насквозь и провернул несколько раз. Когда невозможно дышать, когда невозможно говорить, когда хочется только одного – сжаться в комочек, закрыть эту огромную дыру, которую проделали в тебе эти озлобленные на тебя дети.

Почему дети, мои дворовые друзья вдруг стали такими злыми? Кто их этому научил?

Помню одно мое желание тогда: закрыть дыру боли и дождаться помощи и поддержки.

Как долго это продолжалось, я не помню. Довольно долго. Настолько, что где-то там, в своем спинном мозге я уже несколько раз позвала на помощь, попросила кого-нибудь из родителей этих детей прийти и позвать их домой, увидеть, насколько они неправы, несправедливы, тем самым остановить эту чудовищную несправедливость, и спасти меня.

Да, я желала, чтобы меня спасли чужие люди. А кто же еще? Помощи от родных я почему-то не ждала.

Вдруг я что-то почувствовала, буквально своим спинным мозгом почувствовала, что с этой стороны конфликта я не одна. Кто-то здесь был. Но почему-то себя не проявлял, будто основная задача этого невидимого незнакомца была не помочь, не включиться в процесс, а наблюдать за развитием безучастно.

Почему не включаться? Не могу сказать. Наверное, потому, что это ведь очень страшно: встать против толпы, продемонстрировать свою позицию, защитить человека.

Таким поведением можно заработать на свою голову проблемы, а кому это надо? Пусть его бьют, я постою и посмотрю, чем всё это закончится. Меня же не видно? Мне же за это ничего не будет?

Но я уже знала, что этот человек здесь есть. Он наблюдает и ждет. Ждет или триумфа толпы, или моих слез, или возможно, еще большей трагедии, когда толпа от слов переходит к делу и бьет жертву уже по-настоящему, вживую.

Я стала вертеть головой вокруг себя в наступающей темноте вечера. Туда-сюда несколько раз. Я не сразу заметила его. Он стоял около сарая, всем телом спрятавшись за угол. Его руки обхватили угол старой деревянной постройки так крепко, будто желая удержать старый сарай от внезапного разрушения и последующего шума, который помешает услышать все самые интересные и захватывающие детали трагедии.

Так стоит человек, который скрывает свое присутствие, желая остаться незамеченным. Так стоит человек, который ни в коем случае не собирается себя обозначить, выйти в толпу, чтобы помочь или защитить. Так ведет себя тот, кто от страха или других мелких чувств, старается во что бы то ни стало остаться незамеченным, во что бы то ни стало избежать гнева толпы и получить злорадное удовольствие от «трапезы» издевательства над другим человеком.

Но я его уже заметила. Сначала я заметила силуэт мужчины. В первое мгновение меня охватила радость и облегчение: вот она, моя помощь, кто это всё видит и непременно мне поможет, остановит эту несправедливость и спасет меня. Я стала вглядываться в глубокую темноту сарайного угла.