И самое главное: девочка из зеркала говорила странным низким голосом, которому позавидовал бы любой мальчишка с нашей улицы!
Бессмысленно говорить, как я обалдела. Рыдала от обиды. Помню, я не могла остановиться.
Как же было страшно и обидно: оказывается, я была урод.
Причем полный урод. Урод навсегда. Я поняла это сама, без сторонней подсказки. В том возрасте, когда меньше всего это можешь понять и оценить.
Это был удар, беспощадный удар, удар ниже пояса или чего там еще: за что? Почему так? Почему я? Что-же делать?
К кому идет ребенок, когда ему плохо? Ребенок идет к маме.
Что ожидает ребенок от мамы? Тепла, успокоения, ласки, слов любви, ощущения того, что он самый-самый на свете и лучше просто не бывает.
Что сказала моя мама?
Она сказала так, будто отмахивалась от назойливой мухи, мешающей заниматься своими делами: «Я не понимаю, почему ты плачешь. Ты хорошая девочка, у тебя красивое платье. Ты не урод. Успокойся. Ты придумала себе полную ерунду».
Я не помню, чтобы она погладила меня по голове, поцеловала, обняла, успокоила. Дала как-то понять, что горестные мысли ребенка или его поступки с легкостью перекрываются теплом материнской любви, нежности, тепла и понимания. После которого наступает успокоение и приходит надежда, что все будет хорошо.
Это ощущения без объятий, без «погладить по голове», без слов любви будет потом преследовать меня всю жизнь.
Я всю жизнь буду чувствовать острую нехватку этого, метаться в поисках вариантов, куда и к кому приткнуться и прижаться, но ВПЕРВЫЕ это ощущение я помню именно тогда.
Закрылась ПЕРВАЯ дверь.
Как я в итоге успокоилась? В деталях уже не помню, мне было около четырех-пяти лет. Помню себя в одиночестве в комнате с закрытой дверью с пониманием, что меня не любят, я им не нужна, им все-равно, что со мной, я им чужая.
А потом опять пришел свет и какие-то пляшущие и почти тактильные очертания в темных углах комнаты.
Когда он приходил, становилось ОЧЕНЬ больно изнутри, я плакала в подушку и говорила с кем-то в окне, рассказывала о своем горе, делилась обидой, ждала ответа, понимания и поддержки.
Можете представить очень маленького ребенка, который плачет в подушку по ночам и разговаривает с кем-то в окне, чтобы никто не заметил?
Я тогда не знала, что это было только начало.
ПИСЬМО
Это был обычный день.
Предугадать, что именно этот день останется в моей памяти навсегда, было совершенно невозможно. Все, как обычно: ближе к вечеру в доме собралась вся семья: родители и старший брат.
Вчетвером редко собирались вместе: почему не знаю, тогда не задумывалась об этом.
В нашей семье было не принято читать друг-другу книги, играть в шахматы, интересоваться деталями прожитого дня и обсуждать произошедшие события.
Вероятно, не позволял сменный график работы родителей, а старший брат проводил время преимущественно со своими сверстниками, нежели со мной: разница между нами была в 10 лет. Без разъяснений очевидно, что с четырехлетней сестрой сидеть и возиться было неинтересно и обременительно. Учитывая тот факт, что именно эта внезапно появившаяся младшая сестра отняла внимание родителей, поблажки. И именно эта младшая сестра стала претендовать на все то, что по праву принадлежало ему: любимому избалованному наследнику довольно обеспеченных родителей.
К сожалению, время покажет, что ни мне, ни ему никогда и ничего от них не достанется.
Что вспоминается: это было, кажется, вечером. В тот момент, когда с обеденного стола уже убраны признаки недавнего ужина, посуда перемыта и убрана. Когда после совместных посиделок за столом каждый быстренько решает, чем он будет заниматься дальше: смотреть телевизор, читать книгу, пойдет на улицу к друзьям. Когда возникает такая пауза в разговорах, переходящая во внутреннее личное время: вот только что они были все вместе, и буквально через секунду уже каждый сам по себе.
Не помню, как получилось так, что на кухне вновь собрались мама, папа, брат. По всей видимости, что-то интересное опять собрало их там.
В то время, в своем четыре-пятилетнем возрасте я была, как мне помнится, в том беспечном восприятии окружающих меня событий и людей, когда всё видится в радужном спокойном и неторопливом свете. Навряд ли я внимательно прислушивалась в тому, что говорили вокруг меня. Скорее, меня влекло исключительно нахождение рядом с близкими людьми, нежели участие в разговоре и обсуждении.
Что было дальше: думаю, я что-то такое сделала и всем своим видом показала, что тоже буду присутствовать среди них.
Как же иначе?
Кто бы подумал по-другому?
Что бы я делала без них, когда они все вместе на кухне?
Любой человек предпочтет даже безмолвное общение одиночеству и играм в одно лицо, даже с любимыми игрушками.
И вдруг я слышу жесткий и безапелляционный голос мамы: «У нас семейный совет. Иди в комнату и закрой дверь!».
… Помню ощущение, будто меня сильно-сильно толкнули в грудь, и я не упала только потому, что сзади была стена.
Это когда ты бежишь долго-долго, финиш уже совсем недалеко, но внезапно ноги отказываются бежать, буквально врастают в землю, а легкие продолжают нагнетать воздух и накачивают тебя изнутри энергией огромной силы.
И основная твоя задача, чтобы не лопнуть – срочно начать выдыхать лишний воздух. А выдохнуть не получается. Воздух застрял. То есть не получается ничего: дышать не могу, слышать не могу, думать не могу.
Я попыталась было что-то возразить, спросить «почему?», сказать «я тоже хочу», поупираться в надежде, что их сопротивление будет сломлено моим решительным, как мне тогда казалось, напором.
Я попыталась остаться с ними. Я же была с ними, я точно это тогда знала. Или думала.
Но, уже сейчас не помню кем из них, была схвачена за руку и вытолкнута через узкий коридор в комнату напротив.
О том, что я потерпела фиаско, я поняла по тому, что перед моим носом внезапно выросла крашенная белой эмалью с синькой старая деревянная дверь. Такая с закрашенными заусенцами и старыми филенчатыми узорами дверь.
Я стояла и смотрела на эти красочные потеки и заусенцы и постепенно выдыхала тот воздух, который застрял в моем внутри и не хотел выходить в мое снаружи.
Я попыталась было приоткрыть эту дверь и подсмотреть в щелочку, что же там происходит на этой кухне? Но старая перекошенная временем и покрасками дверь предательски скрипнула и перекрыла мне условно честный способ «проникнуть» на кухню и разузнать, что все-таки они там делают такое, что не должно быть мне известно?
Я закрыла дверь и немного отклонилась от нее назад, в темноту комнаты: глаза привыкли к темноте, дверь стала темно-серого цвета, черные тени в комнате обозначали предметы мебели: стол, кровать, шкаф.
Почему они даже не включили мне свет?
Не позаботились о том, чтобы мне было комфортно пересидеть ИХ семейный совет?
Не отвлекли меня на игру, чтобы заполнить такую нужную без моего присутствия паузу?
Просто вытолкнули меня в темноту, будто нашкодившего и провинившегося котенка?
ОПЯТЬ ко мне пришло ощущение пустоты и одинокого страха: как же так? Что я сделала? И почему я не их семья? Так закрылась ВТОРАЯ дверь.
ПИСЬМО
Среди всех моих воспоминаний, особенно детских, это самое тяжелое. Воспоминание, после которого уже нельзя было быть прежней послушной и во всех отношениях положительной девочкой: уже в раннем возрасте самостоятельно научившейся читать и писать, понемногу вязать крючком и спицами незамысловатые узоры (что, кстати, потом здорово пригодится в жизни), чисто петь и удивительно громко смеяться. Так громко, что мама всегда делала мне замечания, как будто стеснялась моего счастливого смеха и старалась снизить зашкаливающий уровень счастья. Уровень моего счастливого восприятия жизни.
В доме, где я жила, не было принято быть счастливым и сильным, было принято сдерживаться и терпеть. Позже мама мне говорила: «Мне в жизни пришлось тяжело, тебе тоже должно быть тяжело. Всем должно быть тяжело, как мне».
