В комнатах стоял мрак, который, казалось, никогда не рассеется солнечными лучами, так тоскливо и безрадостно было вокруг, холод, от которого невозможно было отогреться, тоска, пропитавшая всё пространство.
- Анюта, Анюточка, - опустился Юрий Алексеевич около кровати. Анюта открыла глаза, узнала его. Боль, невыразимая, страшная душевная боль наполнила её глаза, в ней растворилась и надежды юности, ожидания, так напрасно и дико завершающаяся жизнь, ещё только начавшая разгораться, не до глубины испитая, лишь едва познанная любовь; всё, всё растворилось в этой боли. По лицу девушки потекли слёзы. Она хотела поднять руку, чтобы дотронуться до учителя, но сил было слишком мало, что едва приподняв, она тут же уронила её обратно и попыталась улыбнуться, словно извиняясь за свою немощь.
- Что с ней? – Испуганно шепнул Юрий Алексеевич Капитолине Сергеевне.
- Голод… - коротко отозвалась Капитолина Сергеевна, сама с трудом двигаясь, кутаясь беспрестанно в Анютину клетчатую шаль, так хорошо знакомую учителю, то накидывая её на плечи, то сбрасывая, поскольку шаль всё время сваливалась и мешала ей возиться у буржуйки, что-то непонятное готовя, неприглядное на вид, в маленькой эмалированной кастрюльке. Юрий Алексеевич, взволнованный встречей и видом Анюты, сначала не понял, что она делала, потом приглядевшись, пришёл в ужас. Старуха варила мелко настриженные кусочки бумаги. Когда бумага размякла до противной клейкообразной массы, Капитолина Сергеевна растворила в кружке хлебный брусочек размером с детскую ладонь и стала ложкой добавлять туда бумажную массу.
- Что это? – Вытаращился учитель.
- А чем Анютку кормить, - спокойно ответила она, - и то хорошо, хлеб ещё остался…
- Вы будете кормить её бумагой? – У Юрия Алексеевича от возмущения вскипело всё внутри.
- А у тебя есть другая еда? – Подняла Капитолина Сергеевна на него насмешливо свои голубые глаза.
- Нет, - ответил учитель, кляня весь свет; как он горько сожалел сейчас и о буханке затвердевшего хлеба, что он выбросил на днях, так как его невозможно было есть, и о сыре, что пролежал в холодильнике и так же отправился в мусор, да много о чём, что не съедалось, выкидывалось без сожаления.
- А если попросить у кого-нибудь? – Робко предположил он.
Капитолина Сергеевна горько усмехнулась.
Закончив варку, помешивая содержимое кружки, она, шаркая чунями, подошла к кровати, где всё так же, не сделав ни одного движения, лежала Анюта. Тяжело опустилась на край, отчего кровать противно заскрипела, как будто заскребла по душе.
- Давай, Анютка, обедать будем, - сказала старуха, зачерпнув десертной ложечкой каплю своего варева. Поднесла к губам девушки, вливая ей в рот. Анюта с трудом проглатывала.
Это было так страшно наблюдать, это было так неимоверно тяжело осознавать, никакие терзания и мучения учителя в той, своей прежней жизни не шли в сравнение со всем этим. Он бросился к Анютиной кровати, целуя её в слабые бледные руки:
- Что мне сделать? Что сделать? – спрашивал он.
- Что тут сделаешь, - отозвалась Капитолина Сергеевна, - хлеба и тепла ей надо, умирает она…
Юрий Алексеевич выбежал на улицу. Седое небо, что затянуто было белыми тяжёлыми облаками, тревожно нависало над городом; лишь изредка облака разрывались небольшими блюдечками голубизны, но тут же, подгоняемые северным ветром, облака набегали и, соревнуясь в быстрой гонке, закрывали эти чистые блюдечки, на миг обнажая другие. Падал редкий снег, то останавливаясь, то быстро-быстро пролетая мимо пустых окон, выбитых стен, стремясь скорее упасть на землю, минуя эти земные картины.
На улице было холодно. Кое-где встречались люди, сгорбленные, отрешённые, спешащие по своим делам, они мало обращали внимания на странного взбешённого мужчину, мечущегося по улице в поисках еды.
Юрий Алексеевич бежал вдоль холодных одиноких домов, зданий с пустыми окнами, трамвайных линий, местами вывернутых бомбёжками, огромных снежных сугробов, бежал мимо людей.
- У вас есть хлеб, у вас хлеб есть, - на бегу спрашивал он, стараясь заглянуть прохожим в глаза, спрятанные за краями нависающих шапок, закутанными в шали и едва выглядывающие. Кто-то проходил мимо, даже не слыша и не замечая его, словно он был пыль, невидимка; другие поднимали глаза, но лишь просто посмотрев на него шли дальше, не удосужившись ни кивком головы, ни словом, будто они берегли силы, и молчали, боясь расплескать их.
- Хлеба, хлеба, - шептал как в помутнении учитель, бредя по неизвестной улице такого далёкого для него и страшного военного города.
На встречу попался мужчина в чёрном пальто, в руках он нёс что-то, замотанное в цветную тряпку; мужчина, заметив учителя, сжался, закрыл свою ношу, на длинном обвисшем лице его с чётко выступающими скулами током забегала тревога. Учитель прошёл мимо, шепча себе под нос, он сначала не понял, лишь мельком, даже не взглянув, а просто уловив боковым зрением, что кто-то прошёл. И лишь завернув за угол в переулок, до него вдруг дошло осознание, ЧТО только что встреченный им мужчина прятал в своей цветастой тряпке. Юрий Алексеевич что было сил рванулся назад, бросился на другую сторону улицы, жадно, почти по животному ища случайного прохожего. Если бы он догадался раньше на долю минуты, что встречный только что получил по карточке свою норму, знай бы учитель, что в этой цветастой тряпице хлеб, он не прошёл бы мимо. Всё сознание, всё внутреннее содержание мгновенно перевернулось бы в нём, и чего это ему не стоило, он забрал бы хлеб для Анюты.
Но мужчины уже нигде не было. Учитель зарычал от негодования и горького сожаления, что упустил такую возможность. Прислонился к холодной каменной стене здания, переводя дух. Из тонкой снежной пелены в конце переулка вынырнула фигура женщины. Она медленно приближалась к учителю, таща за собой салазки. На них лежал маленький комок, завёрнутый в синее стёганое одеяло. Когда женщина поравнялась с Юрием Алексеевичем, она, чуть повернув в его сторону голову, не поднимая глаз, сказала ему, как знакомому, с которым только накануне вели разговоры:
- Мишка мой помер… Пришла домой, а он уж не дышит…
Она заплакала беззвучно, слёзы потекли по морщинистым щекам, мгновенно застывая на январском ветру. Женщина пошла дальше.
Юрий Алексеевич очнулся. «Господи, испугался учитель, ведь я только что чуть не пришиб того мужика, ещё миг, задержись он и я бы убил его. Он тоже мог нести хлеб своим детям».
И словно утверждая сущее словом, прошептал вслух:
- Я в блокадном городе.
- Я в блокадном городе, - повторил он для себя, будто вновь и вновь убеждаясь в этом, - здесь люди животных в зоопарках сберегли, фонды с образцами зерна сберегали, а я чуть мужика не уходил…
Юрий Алексеевич взмок от мыслей, от мыслей, что он мог сейчас запросто убить. Физик готов был рыдать, раздавленный и пришибленный своей несостоятельностью воли и духа. «Но, снова думал он, не мне этот хлеб. Анютка! – пронзила его мысль, - моя бедная Анютка. Она умирает. Что делать? Если б я отобрал у него хлеб, то накормил бы её…»
- Ааааа! – Заорал учитель, не отдавая себе отчёт, не имея силы взять себя в руки. Как больно, как страшно и непонятно было всё вокруг, вся жизнь, все выборы, обоснованные и необоснованные моралью.
Он вскочил и бросился бежать, смутно припоминая, где ходили они с Анютой. Учитель бежал к детскому саду. Он отдал сейчас бы ногу, руку, жизнь, что ещё возьмёт тандем голода и судьбы в этом вымирающем городе? что? всё отдаст, только дайте еды, спасите любимую девушку, дайте еды…
Юрий Алексеевич добежал до детского сада; хватаясь за решётку забора он почти вполз к крыльцу здания. Он не чувствовал ни холода, ни усталости, ни ветра, лишь бы здесь помогли.
Мария Николаевна с неизменной военной статью, не давая себе слабинки и в голодные трудные годы, хлопотала во дворе детского сада, занимаясь неотложными хозяйственными делами. Лишь синева под глазами да нависшие веки от ночных недосыпов выдавали всю тяжесть, выпавших на её долю бед и забот, выдавали как всё-таки несладко жилось этой железной женщине. Она отвлеклась от своих дел, наблюдая за гостем, пробиравшимся к крыльцу, сначала не признала его, а потом вспомнила, что это как есть Анютин жених, учитель.
