– Что не так с Сейсами? Ты будто бы думаешь, что в них есть что-то странное. Их служанка выглядит очень тихой.

– О, и не знаю, стоит ли придавать значение сплетням слуг. В них не всегда много правды.

– Так это рассказывала Элис, верно?

– Да. Мы недавно говорили, когда я была днем на кухне.

– Но о чем?

– О, лучше не стану пересказывать, Эдвард. В этом нет ничего хорошего. Я отругала Элис за то, что она это повторяет.

Дарнелл пересел на маленькое хрупкое кресло у дивана.

– Расскажи, – сказал он вновь со странным чувством. На самом деле его не волновал дом по соседству, но он помнил, как зарумянились щеки жены, и теперь смотрел ей в глаза.

– О, я правда не могу, дорогой. Мне стыдно.

– Но ты же моя жена.

– Да, но это ничего не меняет. Женщине не пристало говорить о подобном вслух.

Дарнелл склонил голову. Его сердце билось; он поднес ухо к ее губам и сказал:

– Прошепчи.

Мэри нежно привлекла его еще ниже и с горящими щеками зашептала:

– Элис говорит, что у них… наверху… обставлена… только одна комната. Так ей передала… служанка.

С бессознательным порывом она прижала его голову к груди, и в ответ он привлек ее алые губы к своим, как тут по тихому дому разнесся резкий звон. Они выпрямились, и миссис Дарнелл поспешила к двери.

– Это Элис, – сказала она. – Она всегда вовремя. Только что пробило десять.

Эдварда передернуло от раздражения. Он так и остался стоять с приоткрытым ртом. На полу лежал красивый платок Мэри, тонко надушенный из флакона, подаренного ей школьной подругой, и он поднял его, поцеловал и спрятал.

Вопрос плиты занимал их весь июнь и до середины июля. Миссис Дарнелл пользовалась любой возможностью, чтобы съездить в Вест-Энд и разузнать о вместимости новейших моделей, с серьезным видом разглядеть новинки и послушать продавцов; тогда как Дарнелл, по его словам, «держал глаза открытыми» в Сити. Они накопили немало литературы на эту тему, принося домой иллюстрированные брошюры, и по вечерам развлекались тем, что разглядывали картинки. Они с почтением и интересом изучали рисунки длинных плит для гостиниц и ресторанов – могучие устройства с рядом духовок разного назначения, с чудесным аппаратом для жарки на гриле, с батареями аксессуаров, наделявших повара достоинством чуть ли не старшего инженера. Зато вот на встреченные в одном списке «коттеджные» варианты за четыре фунта, а то и за три десять, – маленькие, почти игрушечные – смотрели с презрением, ведь сами остановились на сумме за восемь или десять, тщательно взвесив достоинства различных патентов.

Долгое время фаворитом Мэри была «Рэйвен». Эта плита обещала наилучшую экономию при высочайшей эффективности, и не раз они уже были на грани того, чтобы заказать ее. Но равно соблазняла и «Глоу», а стоила при этом всего 8 фунтов с половиной против 9 фунтов 7 шиллингов и 6 пенсов, и хотя «Рэйвен» поставляли на королевскую кухню, «Глоу» могла похвастаться более пылкими рекомендациями континентальных монархов.

Казалось, спору не будет конца, и он тянулся день за днем до того утра, когда Дарнелл проснулся ото сна о древнем лесу, об источниках, парящих серым маревом на солнцепеке. Когда он одевался, ему в голову пришла идея, и ее он объявил за спешным завтраком, волнуясь из-за омнибуса в сторону Сити, который останавливался на углу в 9:15.

– Я придумал, как сделать твой план лучше, Мэри, – сказал он победоносно. – Взгляни, – и он бросил на стол книжицу, рассмеявшись. – Это разгромит твой план в пух и прах. В конце концов, главный расход – уголь, а не плита; по крайней мере, сама загвоздка не в ней. Это уголь обходится так дорого. И вот пожалуйста. Подумай о плитах на керосине. Они жгут не уголь, а самое дешевое в мире топливо – керосин; и за два фунта десять шиллингов можно найти такую, которая приготовит все что пожелаешь.

– Дай-ка почитать, – сказала Мэри, – и мы все обсудим вечером, когда вернешься домой. Тебе не пора ли?

Дарнелл бросил тревожный взгляд на часы.

– До свидания, – и они ответственно и исправно поцеловались, а глаза Мэри напомнили Эдварду одинокие пруды, кроющиеся в тени древних лесов.

И вот так день за днем жил он в сером мире фантазмов сродни смерти, которая каким-то образом убедила большинство из нас звать ее жизнью. Дарнеллу настоящая жизнь показалась бы безумием, и когда время от времени отраженные от ее великолепия тени и смутные образы встречались на его пути, он укрывался от испуга в том, что сам назвал бы благоразумной «действительностью», состоящей из повсеместных и обыденных случаев и интересов. Эта глупость, пожалуй, тем сильнее бросалась в глаза, что для Дарнелла «действительность» представляла собой споры из-за кухонных плит, экономии пары шиллингов; но по правде говоря, эта нелепость была бы еще больше, касайся она скаковых лошадей, паровых яхт да многотысячных расходов.

Но вот так существовал Дарнелл, день за днем, странным образом путая смерть с жизнью, безумие – с благоразумием, а бесцельных блуждающих фантомов – с настоящими существами. Он искренне верил, что он – клерк в Сити, проживающий в Шепердс-Буше; совершенно позабыв о тайнах и сиятельной славе королевства, что принадлежало ему по праву рождения.

Весь день над Сити висела лютая и тяжелая духота, а у своего дома Дарнелл заметил туман, который лежал на всех сырых низинах, сплетался завитушками у Бедфорд-парка к югу и нарастал к западу так, что башня Актонской церкви нависала над серым озером. Трава в скверах и на газонах, видневшаяся с омнибуса, пока тот устало полз по маршруту, прогорела до цвета пыли. Парк Шепердс-Буш-Грин превратился в жуткую пустыню – затоптанные бурые газоны в окружении однообразных тополей, чьи листья неподвижно висели в воздухе, что стал стоячим жарким дымом. Пешеходы устало плелись по тротуарам, Дарнелл задыхался от августовского смрада, мешавшегося с дыханием кирпичных заводов, будто вдыхал отраву какой-то зловонной больничной палаты.

Он едва притронулся к холодной баранине, украшавшей чайный столик, и признался, что его «вымотали» погода и работа.

– У меня тоже был тяжелый день, – сказала Мэри. – Элис вела себя очень странно и несносно, и мне надо будет серьезно с ней побеседовать. Знаешь, по-моему, выходные вечера оказывают на девушку очень скверное влияние. Но что тут поделать?

– У нее есть молодой человек?

– Разумеется, – помощник бакалейщика Уилкина с Голдхок-роуд, ты его знаешь. Я к ним заходила, когда мы здесь только поселились, но там не самое удовлетворительное качество.

– А что они делают целыми вечерами? Они же свободны с пяти до десяти, верно?

– Да; с пяти или иногда половины шестого, когда вода долго не закипает. Что ж, думаю, обычно они гуляют. Раз или два он водил ее в Темпл, а позапрошлое воскресенье они гуляли по Оксфорд-стрит, а потом сидели там в парке. Но прошлым воскресеньем они ездили на чай к его матери в Патни. Хотелось бы мне высказать старушке, что я о ней думаю.

– Почему? Что случилось? Плохо обошлась с девушкой?

– Нет, не в том дело. До этого она не раз вела себя очень нелюбезно. Когда молодой человек впервые повез показать ей Элис – то было в марте, – бедняжка вернулась в слезах; это она сама мне рассказала. И даже прибавила, что глаза бы ее не видели пожилую миссис Мерри; и я ответила Элис, что если она не преувеличивает, то я нисколько ее в том не виню.

– Почему? Что довело ее до слез?

– Что ж, похоже, старушка – а живет она в маленьком коттедже в каком-то переулке Патни – такая чопорная, что и глядеть на нее не желала. Она позаимствовала у какой-то соседской семьи маленькую девочку и нарядила ее служанкой, и Элис говорит, нет ничего глупее, чем видеть, как кроха в черном платье с белым фартуком и белом чепце открывает дверь, когда она и ручку с трудом поворачивает. Джордж (так зовут молодого человека) рассказывал Элис, что дом очень маленький, но кухня удобная, хоть очень непритязательная и старомодная. Но вместо того, чтобы пойти туда и посидеть у огня на старом диване, привезенном из деревни, дитя спросило их имена (слыхано ли?) и проводила в убогую переднюю, где старая миссис Мерри восседала, «как герцогиня», у камина, набитого цветной бумагой, и комната была холодна как лед. И держалась она так величественно, что и не разговаривала с Элис.