Daniellе Steel

FINE THINGS

© Danielle Steel, 1987

© Издание на русском языке AST Publishers, 2024

Добраться до угла Лексингтон-авеню и 63-й улицы было почти невозможно: завывающая вьюга намела сугробы и поглотила под снегом все машины, кроме самых больших. Автобусы отказались от борьбы где-то в районе 23-й улицы и сгрудились там, как замерзшие динозавры. Лишь какой-нибудь из них отваживался покинуть стадо и неуклюже поползти по проложенной снегоуборщиками дорожке в сторону центра, подбирая по пути отдельных смельчаков. Они выскакивали из подъездов, отчаянно махая руками и, поскальзываясь на снегу, спешили к дороге, перелезали через сугробы, наваленные на месте бордюров, и забирались в автобус. К этому времени лица у них были красные, на глазах выступали слезы, а что до Берни, так у него еще и борода покрывалась сосульками.

Поймать такси было просто нереально, и, прождав пятнадцать минут, Берни отказался от этой затеи и двинулся пешком на юг от 79-й улицы. Он частенько ходил на работу пешком: идти-то от двери до двери было всего восемнадцать кварталов, но сегодня, пока шел от Медисон до Парк-авеню, а потом, повернув на Лексингтон-авеню, понял, что ледяной ветер слишком силен, и, пройдя еще четыре квартала, сдался. Какой-то дружелюбный привратник пустил его в вестибюль подождать. Лишь несколько самых отважных душ ждали автобуса на улице – на то, чтобы доехать до конечной остановки в северной части Медисон-авеню и повернуть обратно, у него ушли часы, и вот теперь он полз по Лексингтон-авеню на юг, чтобы отвезти бедняг на работу. Другие поступили более разумно и еще утром, заметив первые признаки начинающейся пурги, решили вовсе не выходить из дому. Берни был уверен, что магазин окажется полупустым, но он не привык отсиживаться дома, даже в самую мерзкую погоду, потому что терпеть не мог бездельничать или смотреть дурацкие сериалы.

Нет, Берни не был трудоголиком, просто любил магазин, потому и работал по шесть дней в неделю, а зачастую и тогда, когда это было необязательно. Он буквально жил этим универмагом – всем, что происходило на восьми этажах «Уольфс». А этот год был особенно важным: они вводили в ассортимент семь новых линий одежды, в том числе четыре – от ведущих европейских дизайнеров, и это должно было изменить весь облик американской моды в сегменте готовой одежды.

Погруженный в эти мысли, Берни смотрел в окно на занесенные снегом улицы, но не видел ни снега, ни с трудом пробиравшихся к автобусу людей, ни даже во что они были одеты. Перед его мысленным взором проплывали весенние коллекции, которые он видел в ноябре в Париже, Риме и Милане. Эффектные женщины дефилировали по подиуму, словно эксклюзивные куклы ручной работы, демонстрируя эту одежду так, чтобы представить ее в наилучшем виде. Он вдруг понял, что рад, что поехал сегодня на работу. Ему хотелось еще разок взглянуть на манекенщиц, которых они выбрали для большого показа мод на следующей неделе. Берни не только сам отбирал и одобрял одежду, но и хотел убедиться, что и модели тоже выбраны правильно. Бернард Файн любил вникать во все, начиная от финансовых показателей и заканчивая закупками одежды, не обошел своим вниманием даже выбор манекенщиц и дизайн приглашений для самых ценных клиентов. Для него все это было частью единого целого, и каждая деталь была важна. В этом смысле его работа была бы такой же, трудись он в «Юнайтед стейтс стил» или «Кодак». Все они имели дело с каким-то товаром, точнее с рядом товаров, и Бернард был в ответе за впечатление, которое этот товар произведет.

Забавно, что если бы пятнадцать лет назад, когда Берни играл в футбольной команде Мичиганского университета, кто-нибудь сказал ему, что он будет беспокоиться по поводу нижнего белья манекенщиц и переживать, хорошо ли пройдет показ вечерних платьев, он бы как минимум рассмеялся в лицо этому человеку, а то и дал в зубы. По правде говоря, это и сейчас порой казалось ему забавным. Иногда, сидя у себя в огромном кабинете на восьмом этаже, он вспоминал те дни и улыбался своим мыслям. В университете, по крайней мере первые два года, он интересовался всем понемногу, а потом выбрал своей специализацией русскую литературу. Всю первую половину третьего курса его кумиром был Достоевский, вровень с ним стоял Толстой, от которого лишь немного отставала не столь прославленная личность – Шейла Борден. Он познакомился с ней на первом уровне изучения русского, а пошел он туда, потому что решил, что не сможет отдать должное русской классике, если читать ее в переводе. Поэтому Берни пошел на ускоренный курс русского в Берлице. Там он научился спрашивать дорогу до почты, узнавать, где находится туалет или как найти нужный поезд. Его акцент невероятно забавлял учителя, но изучение русского согрело его душу. А еще ее согрела Шейла Борден. Очень стройная и подтянутая, Шейла сидела на первом ряду, ее длинные волосы ниспадали до талии – очень романтично, как казалось Берни. Ее привела на курсы русского языка одержимость балетом. Как Шейла объяснила ему в их первом разговоре, она танцевала с пяти лет, а балет не поймешь, пока не поймешь русских. Она была эмоциональной и наивной, а ее тело являло собой поэму симметрии и грации, и на другой день, когда Берни увидел, как она танцует, оно просто околдовало его.

Шейла родилась в Хартфорде, штат Коннектикут, ее отец работал в банке, что ей казалось ужасно прозаическим. Ей бы хотелось иметь более драматичное происхождение – например, мать в инвалидной коляске, отец, больной туберкулезом, умерший вскоре после ее рождения. Будь это годом раньше, Берни бы над ней посмеялся, но не на третьем курсе. В свои двадцать лет он отнесся к ней очень, очень серьезно, к тому же она великолепно танцевала – все это он объяснил своей матери, когда приехал на каникулы домой.

– Она еврейка? – спросила мать, услышав ее имя.

В имени Шейла ей слышалось что-то ирландское, а фамилия Борден ее по-настоящему испугала. Но эта фамилия могла быть переделанной из Бордман, или Берковиц, или еще какой-нибудь в этом роде, что было бы признаком трусости, но все-таки терпимо. Берни страшно не понравилось, что мать об этом спросила. Этим вопросом она изводила его большую часть жизни, даже еще до того, как он начал интересоваться девушками. «Он еврей?.. Она еврейка?.. – спрашивала мать обо всех его знакомых. – Какой была девичья фамилия его матери? У него была в прошлом году бар-мицва? Чем, ты сказал, занимался его отец? Но она-то еврейка?»

Разве не все евреи? Во всяком случае, все, с кем были знакомы Файны. Его родители хотели, чтобы он поступил учиться в Колумбийский университет или даже в Нью-Йоркский. «Ты мог бы ездить на учебу из дому», – говорили они. По сути, мать даже пыталась на этом настоять, но его приняли только в Мичиганский, поэтому принять решение оказалось нетрудно. Берни был спасен, спасен и отбыл в страну свободы – встречаться с сотнями голубоглазых блондинок, которые слыхом не слыхивали о фаршированной рыбе, креплахе или кнышах и понятия не имели, когда будет еврейская пасха. Для Берни это была приятная перемена. Со всеми девушками Скарсдейла, от которых была без ума его мать, он к тому времени уже успел познакомиться, и они ему надоели. Ему хотелось чего-то нового, иного и, может быть, немного запретного, и Шейла подходила по всем этим пунктам. Вдобавок она была невероятно красива: большие агатовые глаза, длинные, черные как смоль волосы. Она познакомила Берни с русскими писателями, о которых он никогда до этого не слышал, они читали их книги вместе – конечно, в переводе. Приехав домой на каникулы, Берни пытался обсудить эти книги с родителями, но из этого ничего не вышло.

– Твоя бабушка была русской. Если бы ты хотел выучить русский, мог бы учиться у нее, – сказала тогда мать.

– Но это было совсем не то. Вдобавок она все время говорила на идише…