«Но могло, – размышляет Мария. – То, что этого не было, не означает, что и не будет. У компании может не остаться выбора – она не станет рисковать, пропуская за Стену поезд, несущий на себе пятно Запустенья. Заразу, скверну».

– Но последний рейс… – начинает торговец шелком.

– Последний рейс показал надежность наших мер безопасности внутри поезда, – повышает голос человек из компании. – Как вам известно, «Бдение» после этого путешествия было благополучно пройдено.

Но не раньше, чем умерли по крайней мере трое пассажиров, как писали газеты. И отец Марии… Она снова одергивает себя. Придет время, когда ей не останется ничего другого, как присмотреться внимательней к случившемуся. Но не сейчас.

Экспресс выкатывается со станции через другие высокие железные ворота. Мария видит в оконном стекле отражение своего лица, осунувшееся, призрачное. Теперь поезд не остановится до самой Русской Стены, по другую сторону Запустенья. И там его ждет «Бдение».

В третьем классе Вэйвэй помогает стюардам перегонять пассажиров в столовый вагон и обратно, попутно стараясь привести в порядок груды разбросанных повсюду пожитков. Обычная работа, но Вэйвэй чувствует какую-то оторванность от всего этого, словно забыла движения танца, когда-то бывшего ее второй натурой. Словно сбилась с такта.

Она прикладывает пальцы к оконному стеклу. Нетерпеливые, голодные рывки паровоза, ритм рельсов успокаивают. Как будто стекло заряжает ее энергией и та играет под кожей. Вэйвэй впускает в себя эти звуки, заглушающие щелканье каблуков Воронов, осколки воспоминания о предыдущем рейсе.

Компания заявила, что во всем виноваты стекла. В них были изъяны, трещины. Они-то и позволили Запустенью проникнуть в поезд.

Вэйвэй отдергивает руку. Компания заменила стекла, нашла другого управляющего для стекольной мастерской, лучше прежнего, как сказали команде, хотя Вэйвэй и не видит никакой разницы. («Дешевле прежнего», – говорит Алексей.)

Она вспоминает Антона Ивановича, прятавшего лицо под маской в стекольной мастерской железной дороги, или склонявшегося над микроскопом в лабораторном вагоне, или сидевшего одиноко в столовой команды. Всегда хмурого, словно он никак не может достичь полного соответствия стандартам, которые сам себе задал. Она вспоминает, сколько раз он проверял и перепроверял окна. Его не очень-то любили, он уделял больше внимания своим приборам, чем людям. «Он такой же, как его стекло, – говорили в команде. – Жесткий, негнущийся». Антон Иванович не видел необходимости о чем-то говорить с Вэйвэй. Но однажды сказал, стоя вот так же у окна: «Есть определенный тон, определенная точка, в которой они дышат согласно: железо, дерево и стекло».

Вэйвэй пытается уловить этот тон, но даже не знает, к чему надо прислушаться.

– Что это там?!

Исполненный паники женский голос обрывает ее мысли, и она оборачивается. «Что это там?!» Рефрен, эхом разносившийся по поезду в каждом рейсе. Команда научилась не реагировать на него. Ползуны, призраки – это привычная странность. Люди приспособились к непредсказуемости, к тому, что опасность меняется, искажается от рейса к рейсу. Как несколько лет назад, когда определенный оттенок желтого цвета стал вызывать у наблюдателя приступы тошноты. Он появлялся там, где его меньше всего ожидали увидеть, – на ветках деревьев или в чистой речной воде, и команде пришлось большую часть путешествия присматривать за теми, кто случайно посмотрел на эту желтизну.

Вэйвэй следует за взглядом женщины, замечает какое-то движение снаружи – темный силуэт, поворачивающийся к ней самой, – и отпрыгивает назад. Но в следующий миг слышит неуверенный смешок женщины и догадывается, что видела собственное отражение, свою фирменную фуражку, обернувшуюся чудовищем.

– Ради всего святого, задерни занавески! – говорит стюард третьего класса, подходя. – Люди подпрыгивают от испуга при взгляде на свое отражение.

Вэйвэй ненавистны эти первые ночи. Пассажиры ссорятся, пристают, напиваются, а частенько и одно, и другое, и третье сразу.

В этот раз они как-то по-особенному взвинчены. Никто не хочет закрывать глаза, опасаясь увидеть скопившиеся под веками тонкие пальцы кошмаров. Сначала слухи, пересуды, а теперь и реальность: они уже за чертой безопасности, темноту за окнами не нарушает ни один приветливый лучик света или гостеприимный огонь очага за приоткрытой дверью, а ведь еще предстоит преодолеть невообразимое расстояние.

Один из пассажиров меланхолично играет на старой, потертой скрипке.

– Ради бога, сыграйте что-нибудь веселое! – просит кто-то.

– Но ведь все русские песни такие грустные, – говорит Профессор.

Он сидит на своем обычном месте у окна, однако ведет себя тише обычного, и Вэйвэй поневоле обращает на это внимание.

– Почему Вороны заговорили про Общество? – спрашивает она.

– Ох… Я не разбираюсь в том, что связано с политикой, – отвечает Профессор.

– А вот и неправда!

Вэйвэй присматривается и с облегчением замечает, как дергаются его губы. Но она хорошо знает, что на Профессора нельзя давить, и поэтому спрашивает о другом:

– Вы заняли свою любимую койку?

Эта койка на среднем ярусе, в самом центре вагона. С нее Профессор может наблюдать за всем происходящим вокруг, но при этом сохранять удобную дистанцию. Нижние койки днем превращаются в общие скамьи, верхние установлены чересчур близко к потолку. Средние подходят лучше всего. Вэйвэй нравится подшучивать над предсказуемостью Профессора и его пристрастию к порядку.

– Да, там же, где и всегда, – отвечает он и резко встает.

Но Вэйвэй уже видит разницу. Обычно он путешествует налегке, оставляя сменную одежду и личные вещи в меблированных комнатах Москвы или Пекина, где жил между рейсами. Но в этот раз на койке лежат его сумки, свертки и открытый чемодан с десятками книг.

– Нужно было поговорить с тобой раньше, – начинает он.

– Значит, вы… – Вэйвэй замолкает.

– Я старею, дитя мое. Рано или поздно перестану путешествовать.

– Вас еще хватит на много рейсов, – произносит она, пытаясь скрыть дрожь в голосе.

Профессор улыбается:

– Сомневаюсь. Думаю, пора мне возвращаться домой, в Москву. Дать отдых дряхлым костям. Но ты не бойся, мы еще увидимся. Каждый раз, когда поезд будет приходить туда.

– Домой? Ваш дом здесь! – Она не хотела, чтобы это прозвучало обвиняюще. – А как же ваша работа, ваша рукопись? Люди надеются на вас…

– Моя работа…

Вэйвэй смотрит в усталое лицо. Он постарел слишком быстро.

– Все эти месяцы я пытался разобраться в случившемся, но вряд ли это мне вообще по силам. Какая же польза от моей рукописи? Что толку от версий и умозаключений, если от них не остается ничего, кроме пустоты?

– Но… разве Общество не занималось тем же самым?

Профессор разражается смехом:

– Ох, как же плохо ты о нас думаешь! А ведь я просил внимательней следить за тем, что мы делаем.

– Нет, я хотела сказать…

– Я знаю, девочка, что ты хотела сказать, и не обижаюсь. – Он утирает глаза. – Но ты же видишь, что все изменилось?

Она перебирает обрывки воспоминаний о последнем рейсе, которые так до сих пор и не привела в порядок. Кричит мужчина, кто-то скребется в окно. Скребется и скребется, пока на стекле не появляются пятна крови. Кто-то зовет ее по имени.

– Ничего не изменилось, – шепчет Вэйвэй.

Все, что ей нужно, находится в поезде. Все, что ее заботит. Ничего не изменилось.

Профессор качает головой:

– Ах, если бы…

В вагоне становится шумно. Пианист снова играет, красивый мужчина с соломенными волосами тянет жену танцевать. К ним присоединяется другая пара, остальные хлопают и кричат что-то ободряющее, даже священник. Так всегда бывает в первую ночь. Людям кажется, что музыка, смех и шум смогут удержать тени снаружи.

Но Вэйвэй чувствует, как они надвигаются. Ей нужно уйти от этого шума, от нервозной болтовни пассажиров, от грустной улыбки Профессора. «Ничего не изменилось», – сказала ему Вэйвэй. Но она солгала. Впервые в жизни осознала, что прочных стен может оказаться недостаточно.