Вначале, семейство Кальсонов поселились в крытой соломой халупе своей матери (свекрови и бабушки), и ускоренными темпами, возвели каменные чертоги.

После электрификации села, кальсончикова мать, Шура, стала секретаршей. Я уже упоминал это. На завидную должность, она попала благодаря тому, что приглянулась Бар — ву — альфа-сексоту. Колхозники до самого 1974 года, не имели паспортов (по сути дела, они являлись государственными рабами). Любая государственная должность, делала обладателя — рабовладельцем на селе. Сам, альфа-сексот Бар — ков, курировал благоустройство семейки сексотов. Их перестали поносить на словах, за преславутые кальсоны.

Это было время разгула «андроповщины», когда, по украинским селам, только сформировались агентурные сети.

Управляющий всеми делами в сельсовете Бар — ков, утвердил Шуру, своей секретаршей и агентом. Эта адюльтерная связь, стала воплощающать эру брежневской стабильности, на селе. Семейство Кальсонов было в авторитете. Дети холуев (да и не только), в это время, получая паспорта, начала массово покидать село.

3

Впервые мы увидели телевизор, — с маленьким экранчиком (запомнилось, как мы смотрели «Сказку о Мальчише-Кибальчише»), — в Кальсона. Пройдет совсем немного времени, и телевизор появиться чуть ли не в каждой сельской хате. В 1968 году голубой экран засветился и у нас (Зорька-2): установили как раз на похороны первого космонавта — Юрия Алексеевича Гагарина.

Весной 1973 года, отец опрометчиво берет, вместе со мной, за компанию, Кальсончика в Харьков. Ездили к его двоюродному брату — моему крестному. По возвращению, у отца пропадает моток капроновых нитей для вязки сетей (подарок брата) и, вроде бы, случайно, отец увидел такую же бобину у кальсончикового отца. После взаимных обвинений, отца показательно избили те, которых принято теперь называть: «титушками». Гебнявые, за счет колхоза, организуют отряды сельских гопников, для внесудебных расправ. Гопники летом тусуются на уборке зерна, а зимою — жируют: пью водку в буфете, в котором поставлена заведующей жена их “главаря”.

С соседом, Ленькой К., мы заходим к Кальсончику погулять. К нашим услугам подшивки глянцевых журналов. Листаем знаменитую, поваренную книгу «О вкусной и здоровой пище». У Кальсончика появляется приемник ВЭФ; наши разговоры вклиниваются его пересказы «забугорных новостей». Он их — оказывается — слушает уже не первый раз. Мы слышим лишь завывания «глушилок» — «голосов» практически не слышно. «Ноччю, — признавался Кальсончик, — можно багато чого можно разобрать…»

Он затягивал нас в какую-то агентурную игру. Это, скорее всего, его «хитро-мудрая» мать, натаскивает свое чадо. Мы становились питательным бульоном для вскармливания ее талантливого отпрыска.

В четырнадцать лет, мы еще едва ли представляем для органов особого интереса: с нами — просто — развивают способности будущего провокатора. Он стучит на нас. Мы, же… проживаем свое неповторимое детство: для общения, часто захаживаем друг к другу.

Заходя к своему однокласснику, мы разгадываем кроссворды в подшивках «Огонька».

Ленька К., воспитывался у деда Коляды и бабы Любки. Его мать, недавно, вышла замуж, и жила на другом конце села, с киномехаником Батуниным. За сплетнями, которые активно транслируются на волнах сарафанного радио, бабы — практически — не бывала дома; дед К., (служил в свое время в немецкой комендатуре: писарем). В шестидесятые, вел незаметную жизнь при колхозной кузнице в бригаде № 2. «У телефона немецкий писарь». — В насмешку, припомнили ему сельчане невольные прегрешения против советской власти. Противным, — по-воспоминаниям переживших оккупацию, — был «полицаем». Смывал это кровью в штрафбате: ему прострелили одну ногу, после чего, он, всю оставшуюся жизнь, накульгивал. Особенно, когда был изрядно выпивши. Чем был опасней штрафной батальон, в котором «смывал кровью» дед К., свои прегрешения перед советской властью, от участи «освобожденных» мужиков, которых бросили, безоружными форсировать Днепр, до сих не возьму в толк.

У моего отца была не безупречная репутация: угодив в плен, в 1942 году, под Харьковом. Чтоб избежать конотопского концлагеря, где ему пообещали обязательную смерть и «обгрызать кору деревьев», он принял предложение вступить в полицию. Спасая молодежь от «поездок на заработки» в Германию, он спас себя. Через три месяца, после «освобождения села», его, вместе с не обмундированными призывниками, в составе 60 армии, отправили разминировать своими телами минные Приднепровья. Он рассказывал об этом, только изрядно «приняв на грудь». Люди, — украинцы, — бегали по минным полям, и ожидая смерть, звали мать: «Мамо! Мамо!». Никто их не спасал. Отец свалился в ров и не спрятал руку. Немецкая пуля попали именно в нее. Это спасло ему жизнь в том бою, где погибли практически все.

Понятно, что и я, для Кальсончика, превратился в желаемую мишень. В первых классах, я состоял в активе класса; в числе первых, меня назначали: октябренком, пионером и комсомольцем. Писал что-то и рисовал в редколлегии.

Первое стихотворение, я сочинил в том же пятом классе, вместо обязательного сочинения. Оно, оказалось, весомее тех «знаний», полученных в этой школе. Мать Кальсона заставляла его писать оное, — я взялся и себе сочинить. Вышло — на славу! Учительница, Катерина Федорівна, зачитывала перед классом. А, потом, еще целый год, пыталась пробудить во мне творческое начало. Я — молчал как партизан. Она — даже обиделась на меня.

4

Знания были необходимы только для вникания в суть коммунистических лозунгов. Дальше: в дело получения очередных дипломов вступали родители, с их общественным положением. Специфичность учебного процесса в советской системе образования, не оставляла одаренным возможности пробиться через это статусное положение.

Я пристрастился к чтению приключенческой литературы. Благо ее было много в нашей сельской библиотеке. Запоем перечитал всего: Жюль Верна и Н. Обручева. «Без помощи образования», — подсознательно, — запустив в себе механизм самореализации.

Кальсончик, оказывается, много читал. «Бронзовая птица» А. Рыбакова, «Сильные духом» Д. Медведева, «Шхуна «Колумб»» Н. Трублаини. Книги о разведчиках и шпионах — это подпитка его юношеской романтики. Они производили на него такое впечатление, как на меня рассказы известных путешественников и фантастов.

…Основная дифференциация учеников проходила в выпускных классах; и калибровались точными предметами. Резкое ухудшение зрения в четвертом классе до — 3 диоптрий, что сделало естественной невозможность следить за школьной доской, помогли мне сориентироваться на литературе.

Кальсончик, особо, не выделялся своим рвением; сек. соты готовили ему иную судьбу: стукача. Он должен был «вписывался» в социальную среду обитания не знаниями.

…Летом я снимал очки, превращаясь в обычного пацана…

Я давно уже обживал первую парту, тогда как Кальсончик дрейфовал в засаду, за спины своих товарищей. Он был наблюдательным пареньком, и эта позиция ему нравилась. Им, вовсю, интересовались скороспелые девочки из младших классов. Моя влюбленность в девочку, вызывала у нее только насмешки. Очки, изуродованы изоляционной лентой, убивали мой романтический образ, придавая ему окончательный вид гадкого утенка, из сказки Г-Х Андерсена.

Кальсончик здорово катался на коньках и лыжах. У меня все это было, с той лишь разницей, что ботинки на моих коньках были куплены на пять размеров больше (на вырост), а беговые лыжи служили только не для прыжков с трамплина. Всякий раз, неуклюже падая на горках, я подымался — и тащил тонкие изогнутые лижи с самодельным креплением наверх, чтоб снова грохнуться на склоне. Если возле нашего села — это были небольшие трамплинчики, после которых оставалось только струсить снег с болоньевой куртки, то, однажды, Кальсончик предложил мне отправиться в соседнее село Камень (там жила его тетка), чтоб прыгнуть с более крутого — двойного! — трамплина.

Трамплин сработал под моими лыжами катапультой. Лыжи, слава богу, слетели с меня уже на первом — большом — трамплине. Я летел аки камень из пращи, после чего меня бросило на лыжню, а, потом, еще появилось метров шесть чистого снега, после чего, я зарывшись головой в сугроб, лежал ощущая сильную боль, повредив большой палец на левой руке… Таков был итог этого безумия.