С момента вселения в пространство своего жилища, Шроо, мог всецело посвящать себя свободному полету в страну литературных грёз — отращивая творческое начало, — окучивая и лелея творческие мысли. Облачать в слова, отдельные, доселе улетучивающие в небытие мысли-фантомы, которые до этого не было возможности зафиксировать на бумаге, которые лишь будоражили, создавали и развивали, бесконечное пространство его пышного воображения, — с этого момента: превращались в мобилизационный ресурс; в стройные когорты его небольших, пока что, изящных текстов. Он должен был линять этими мыслями, чтоб переродиться из обычного дерзкого, угловатого графомана — в неоднозначного, скованного железной логикой внутри, прозаика, или, повидавшего виды, поэта, способного говорить на бумаге. Процесс (перерождения) будет происходить болезненно; сие действо инициации, обычно, происходит в сумерках переходного периода; сопровождается болезненным дискомфортом созидательного характера и сомнениям в собственных силах. Что, в состоянии литературного роста, — тактически, — меняет направление его внутреннего продвижения к вершинам познания литературного мастерства; отшлифовывало бы, в конце концов, его творческую интуицию — и: технику письма. Тем более, что процесс обучения, — литературные обработка наблюдений за бытовыми процессами происходящими вокруг, — невидимые никому: приводили к серьезным внутренним изменениям, принося весомые плоды, хотя и не скоро: с тех пор как появился его первый забавный рассказик в одной киевской газетенке, до первого полноценного рассказа, пройдет еще немало времени. Рассказик в киевской газете, лишь был первой значительной вершиной, взятой им после длительного, подготовительного периода. Два года, он непосредственно готовил это событие!

Стихи он, теперь, сочинял очень редко; они уже не удовлетворяли его возросшие запросы на серьезную литературу. Адская, горячечная чувствительность к стихосложению, и в юношеские годы, гасилась холодным дыханием расчетливого рассудка. Теперь же, в минуты вдохновения, в ледяной пещере своего воображения, зарождались лишь прозаические формы. Они служили слепком из окружающей действительности; мысленно перенесенные вовнутрь него, иллюстрированных на отполированных стенах воображения — все эти флюиды, теперь, пропускались через накопившийся опыт, возвращалось к жизни, уже, в качестве литературных сувениров.

Лучшие эпизоды из жизни, сохранялись в памяти, как огромные сундуки набитые бесценными бриллиантами будущих мыслей; самоцветными метафорами, блестящими эпитетами и высокими горами, золотого словесного песка, которые помогут ему стать мастером. Эти сокровища принадлежали только ему, — творческому человеку, — по крупицам собравшему все это, и, теперь, посылающим это в реальный мир, в качестве пока что небольших, ювелирных украшений.

3

Постоянные возвращения в родимые пенаты из дальних странствий, были сродни явлению из неоткуда. Словно птица, возвращающаяся домой, после (не)долгого зимнего пребывания в дальних странах.

Вначале это никак не связывалось с его творческими потугами; он просто приезжал, отдыхал и быстро отправлялся в новое путешествие; ему казалось, что он сможет где-то влюбиться и зажить (в каком-то месте) спокойной жизнью простого обывателя. Но всякий раз, в последний момент, что-то опять складывалось не так. Он доходит до мысли, что за ним неустанно следят многочисленные глаза стукачей; кому-то постоянно что-то докладывают о нем, что приводит к незамедлительным расстройствам его дел.

В Сказочной империи (СССР), в которой правила бал идеология, принято было наблюдать за всеми инакомыслящими. Перед наушниками (доносчиками, филлерами, стукачами) открывались, известными ключиками, все возможности благодатного, жизненного устройства. По их доносам, диссидентов изгоняли отовсюду, не принимали на работу; в конце концов, подводили под уголовные статьи, чтоб изолировать в лагерях и тюрьмах — поэтому Шроо, почти до тридцатилетнего возраста, "укрывался под крышей геологии", спасаясь там от "их всевидящего глаза и всеслышащих ушей". Приличная заработная плата, позволяла Шроо не ощущать голода, и всегда иметь приличный, опрятный вид, вполне соответствующий его молодому возрасту. Он научился, легко, уходить от сексотов и стукачей; петляя по своей судьбе, словно заяц от погони.

Каждый раз, возвращаясь на круги своя, он заставал отчаянные перемены в судьбах своих домочадцев. Тетка творила конфликт с его матерью (заварила судебную кашу); прожив почти век одной семьей, где, каждая, воспитали своих детей. Причиной этих распрей — была небольшая, отцовская, хата.

Тетка, всю жизнь подготавливала почву для аннексии жилища. После смерти своей матери, она, планомерно, выжила (старшего) сына сестры, а потом принялась за устранение следующего препятствия — ослепшую, с трофическими язвами на ногах, сестру. Создавая, с помощью власти, ей, невыносимые условия существования.

Мать Шроо теснилась отдельно, на "своей половине" хаты. Тетка угрожала ей "перекрыть кислород": законопатить в тесной комнатушке, отошедшей "по договору". Как и всякая колхозная стерва, всю жизнь подлизывавшее задницы колхозному начальству, подпевавшая сек. сотам (разнося по селу выгодные начальству версии), она рассчитывала, и получала, поддержку от них. Сплетничая по селу, она могла рассчитывать на желательное "общественное мнение" и заступничество в суде: когда дело дойдет до настоящего раздела имущества. Мать, проработавшая учительницей, оплачивающая корма для домашней животины, которых всегда был полный двор, вынуждена была, теперь, терпеть эти паскудства.

Тетка давно проживала в Козолупе, у своей дочери и мечтала устроить той дачу в этой хате (в те времена, сельское жилье, гарантировало уровень выживания в городе).

Шроо, вникал в эти семейные ристалища, и грозился тетке; защищал свою мать.

Как и в прежние годы, приезжая домой на побывку, Шроо, отправлялся в свои заветные места — на луг и в леса, — прогулочным шагом добираясь к местам своего босоногого детства. По дороге, он мог встретить приятного знакомца: в виде дерева или камня, лежащего в придорожной пыли. В свою очередь, Шроо, был для них таким же родственным объектом, — что, каждый насельник этих мест, старался попасть ему на глаза и засвидетельствовать свое присутствие — разными, приходящими, мыслями. Шроо, с целой гаммой приятельских чувств, отзывался к ним. Шроо, мог, буквально, раствориться в них мыслями.

Погружаясь в этот мир — как и в свой собственный — Шроо, выглядел странно.

Чем всегда пугал зашоренных колхозных бездельников; только недавно обзаведшихся своими паспортами. Став относительно поздно свободными гражданами своей Сказочной империи; до этого они числились государственными рабами-колхозниками.

Гегель: "Ни один человек не может быть героем для своего лакея. Не потому, что герой — не герой, а потому что лакей — только лакей. Крепостное право отменили в прошлом веке, 46 лет назад; только в 1974 году освободили колхозников. Можно сколько угодно жертвовать жизнью ради лакеев, холопов и рабов, но это не сделает их свободными людьми.

У колхозников никогда не возникало желания стать свободными людьми; хотя многие из них перебрались в город, устроившись на многочисленных козолупских предприятиях. Они видели свою свободу в рабстве. Рабство, считали они, это и есть: самая настоящая свобода, когда хозяин выдает объедки и позволяет лизать собственные сапоги.

Дочь тетки, делила полученную прапорщиком-мужем квартиру с тремя детьми, зарабатывала себе авторитет сексота. Обычно, запуганными гебнявыми кликушами и всевозможными агентами влияния, колхозники, находились под влиянием тех же сексотов и провокаторов, и их многочисленной челяди. Пропаганда пугала засильем в стране педофилов и педерастов — поэтому "отверженных", легко, превращали в объект травли. Тетка и ее дочь, — уже, как сформированные агенты влияния, стукачи, — находили в этих сплетнях путь к захвату его жилища; они принимались всячески педалировать распространение сексотских небылиц.