«Тот, кто пробует кровь, как зверь, никогда не познает свет»

ТЕППО -V

То ли оплошность, то ли случайность, то ли и вовсе воля злого рока. Неизвестно, что стало отправной точкой в цепи трагических событий, навсегда разделивших этот мир на до и после.

Безлунная ночь окутывала город, бросая свои уродливые тени на узкие улочки и пустующие аллеи. Вдали маячил свет полуночников, но здесь, в тихом переулке, царил едва ли не первозданный мрак.

И вдруг, словно из ниоткуда, появилась фигура. Тень, переплетаясь с ночью, подобно двум пылким любовникам, двигалась бесшумно, являя собой воплощение духа тьмы. На фигуре длинный мешковатый плащ с капюшоном, обеспечивающий полную анонимность носителю.

Фигура преследовала цель. Мягко и беззвучно, словно хищник, ведущий добычу до удобного момента, чтобы после: с наслаждением вонзить свои клыки в горячую плоть, чувствуя, как с алой жидкостью перетекает жизнь долго, болезненно и неотвратимо.

Короткий вскрик, почти мгновенно заглушенный обтянутой перчаткой ладонью. Кинжал вошел межребер так сильно, что окровавленное острие с треском выглянуло с другой стороны. Мешком упавшее тело, несколько раз дернувшись в конвульсии, издало посмертный выдох.

– Даже скучно, что от меня ещё никому не удалось уйти, – ирония, сочащаяся из окровавленного рта, вытертого тыльной стороной ладони обтянутой кожаной перчаткой.

В тусклом свете единственного фонаря некто рассматривал запечатанный сургучной печатью конверт, усмехнулся, а после скрылся в тени заброшенного дома, прихватив с трупа кое-какие бумаги, запачканные ещё теплой кровью.

Спустя какое-то время раздался всплеск сточных вод и тело, напичканное камнями пошло ко дну.

      Говорят, что с приходом технологического прогресса из мира вытеснялось нечто иного характера, нечто, что не все могут понять и принять.

В сердцах осталось место только для одной веры – во Всеотца, единственного Бога, которому позволено открыть своё сердце.

Привычный мир давно уже похоронен под руинами былого величия. С течением времени был разрушен хлипкий дом судьбы, и каждый нанёс удар по-своему извращённо: многие – своей жестокостью, ещё больше – своей покорностью.

Тщательно скрывались остатки, принадлежащие прежнему миру, а за раскрытие сулило ни что иное как – смерть.

Я внимательно слушала собственные звуки шагов, которые гулким эхом отражались от каменных стен старого монастыря.

Все это было так знакомо, но одновременно так чертовски непонятно, да простит меня Всеотец за ругань – порок, от которого избавиться мне не удалось.

Иногда мне нравилось быть здесь, в этом спокойном уголке, где я могла погрузиться в свои мысли или наоборот не думать ни о чем, но в другие моменты эти стены душили меня, не давая возможности вдохнуть полной грудью. Не знаю точно когда я в первый раз задумалась о побеге, но очень скоро поняла, что через высокие стены просто так не перемахнуть. Нужен был более точный, продуманный план.

Я вспомнила свою первую встречу с сестрой Долорес. Была середина осени, я переминалась с ноги на ногу, стоя в нерешительности перед огромными (как мне тогда показалось) дверьми монастыря. Она мягко положила руку мне на плечо и скрипучим хрипловатым голосом пригласила войти. Показала мне комнату, а после заперла, через время вернулась и велела переодеться. Мои вещи извне монастыря были сожжены, как любое напоминание о том, кем я была в прошлом.

Родители со мной даже не попрощались. Из крошечного окна, теперь уже своей комнаты, я смотрела, как они покинули территорию монастыря даже не обернувшись. А ведь они растили меня тринадцать лет, чтобы потом молча уйти, отрекаясь.

Со временем стало очевидно, что мы с сестрой Долорес слишком разные – одна из нас была образцом смирения и любви к Всеотцу, а я не могла свыкнуться с тем, что ужасные поступки были прописаны в святых текстах. Эта борьба была основной причиной наших напряженных отношений. И очень часто я оказывалась наказана именно сестрой Долорес. Остальные сёстры не были ко мне так суровы.

Настоятельница приходила в ужас каждый раз, когда меня доставляли в ее келью для очередного нравоучения из-за моих проступков. Но отказаться от меня она не могла, не тогда, когда родители сделали все, лишь бы я осталась в святых стенах.

Сомневаюсь, что моя дружба с соседским парнишкой оказалась причиной моего заточения здесь. Моя семья никогда не была настолько религиозной, готовой отправить единственную дочь за много миль в обитель духовенства ради того, чтобы, как им, наверное, показалось, порочная связь полностью растворилась силами молитв.

Я шла с очередной беседы с Настоятельницей, которая состоялась из-за того что во время урока я позволила себе высказывание о том, что Мередит, жена Аарона, не была идеальным образцом смирения, а он сам пал жертвой ее упрямства. Все было неправильным и никто не мог объяснить почему дьявол обязательно плохой, ведь он желал любви так же, как я желаю понимания истинных мотивов моей семьи.

Я не слышала о них уже очень давно, здесь запрещено писать письма в мир. Все что мне позволено делать свободно – это спать, запертой в тесной и душной комнате почти на самой верхушке башни, где невыносимо жарко летом и до стука зубов холодно зимой.

Коридоры монастыря погружали меня в свой собственный мир, где были длинные прогулки, которые я представляла себе на полях и лугах вокруг монастыря. Такое сравнение казалось мне необычайно привлекательным. Единственное оставшееся свободное место – мои мысли, где я могла подумать о чем угодно. Нам нельзя покидать территорию монастыря, я не знаю есть ли там луга и поля, но в своих мечтах я гуляю именно там.

* * *

 На уроках великих слов Всеотца мне приходилось тяжелее всего. Особенно, если я не могла сдерживать порыв поспорить с сестрой Долорес.

Сейчас она сверлила меня взглядом, почти раздраженно.

– Всеотец наказывал людей за их злодеяния, неверие или непокорность. Некоторые из таких наказаний оборачивались людям болезнями, стихийными бедствиями, войнами и даже гибелью,– тоскливо, но с не допускающим возражений упорством, которому можно только позавидовать, произнесла сестра Долорес, ставя точку.

– Но… – я тщетно попыталась возразить ей, она прервала меня поднятой вверх ладонью.

– Семь раз прочтите молитву Всеотцу и детям его, стоя на коленях в трапезной сегодня за обедом, я прослежу, – холодно закончила она, бережно закрывая толстую книгу священного писания.

Я направилась в трапезную и прежде, чем заняла свое привычное место у дальней стены напротив небольшого окна, встала на колени перед священной мозаикой на стене.

Как же я ненавижу число семь.

Холодный камень отзывался болью в суставах. Покорно, смиренно и вслух, краем глаза видя сосредоточенное на мне лицо сестры Долорес, я молилась.

После того, как закончила в седьмой раз читать одну и ту же молитву, я встала, не отряхнув колен.

Сестры всегда сидели в трапезной вместе, погруженные в словесные раздумья о Учении Всеотца и божественном путешествии, которое происходило в этом месте много веков назад.

– Выдумки, подобно тем, что рассказывают детям перед сном, – тихо прошептала я, садясь рядом с Барбарой, но меня все равно услышали.