Эрик сразу смекнул, откуда взялось в грибной корзине задушевное послание сыну. Илона настойчиво продолжает искать связи с Маклубом, пусть даже виртуальной, и, похоже перешла к активным действиям.

– Ума не приложу, – буркнул Эрик и, обдумывая ситуацию, почесал затылок. – Странно, очень странно и загадочно. Правда, на какое-то время я оставлял корзину в нашей лодке… Но кто мог подсунуть записку там, на безлюдном берегу? Всерьез не знаешь? – допытывался Маклуб, чувствуя, что отец что-то недоговаривает.

–Даже не представляю… Но раз записка существует, причем адресная, значит, кто-то ее написал.

И тут Маклуба осенило: только Виола могла сделать это. Мысль эта, хотя и маловероятная, вернула его в реальность с внезапностью холодного душа, и хмурое выражение его лица сменилось теплой улыбкой. Из глубины подсознания всплыл и замаячил перед ним образ миниатюрной блондиночки: большие серые глаза, полные восторга и задора, спутанные пряди промокших белокурых волос, обрамляющих прекрасное личико… Впрочем, трудно было постичь умом, что юная соседка с ее городскими манерами питает к нему нежные чувства. Но кто тогда?

После этого события Эрик больше недели не появлялся у Илоны, считая, что их дальнейшие связи чреваты опасными последствиями. Он должен до последнего притворяться, не поддаваться на ее уловки, играть ту роль, которую ему навязали обстоятельства, играть до тех пор, пока она не смирится со своей участью. Это его единственное оружие, и только оно способно уберечь его от магнетических чар островитянки.

Но напрасно он старался подавить в себе искушение: этих дней было достаточно, чтобы желание, поборов волю, снова погнало его лодку к острову, к Илоне. Природа брала свое.

Она бросилась к нему, заставив позабыть весь мир с его извечными проблемами и постичь истинное наслаждение. Когда же улеглись страсти, Илона обрушила на него шквал вопросов. Он рассказал, что все эти дни провел в одиночестве, скрыв от нее эпизод, связанный с запиской, трудился в поте лица на садовом участке: месил раствор, помогал Маклубу класть стены, полол, поливал грядки.

– Когда тебя нет, – призналась она, – я замыкаюсь в себе и жизнь кажется сущим адом. Закрою глаза и зримо вижу всю нашу долгую-долгую жизнь до самых мельчайших подробностей.

– Всю-всю? – с чувством благодарности спросил Эрик.

– Всю-всю… Память отсчитывает мои дни с момента нашей первой встречи. Помню буквально все. Можно ли забыть нашу первую близость? Никогда! Мне было очень хорошо. И вообще ты всегда проявлял ко мне внимание, и это я ценила. Ты научил меня своему языку, дарил книги, которые я запойно читала, привозил подарки… Но прежде ты построил этот дом. Когда родился Маклуб, мы вместе в нем души не чаяли. А потом ты забрал его к себе, пообещал, что со временем и меня заберешь в свой дом. И это обещание длится по сей день. Я даже не знаю, как он жил, рос и мужал без матери.

– Я же говорил тебе, что пригласил свою сестру, и она согла- силась присматривать за ребенком, – Эрик пытался отразить упрек. – И со своей ролью она превосходно справилась.

Она бросила на Эрика укоризненный взор.

–А я была в стороне… Теперь ему восемнадцать, и он не ведает, что его мать обитает не за тридевять земель, а буквально в двух шагах от него.

–Зато я не оставлял тебя одну.

–Да, ты делал все, чтобы мне было хорошо и уютно. Даже приёмничек на батарейках купил, чтобы я не чувствовала себя оторванной от внешнего мира. Я слушала волшебные звуки музыки и думала о Маклубе: как он там, что делает, чем питается? Но разве этого достаточно для любящей матери?

Эрик понимал, к чему она снова клонит. Ему вдруг захотелось оскорбить, оттолкнуть ее, но при этом его не покидало мерзкое чувство собственной вины.

–Этому не бывать! – категорично заявил он, понимая, что ни под каким предлогом не может вводить ее в общество сына, в общество людей, где она будет осмеяна и проклята. – Твоя встреча с Маклубом может закончиться плачевно, даже трагично. Он совсем не такой, каким ты его представляешь, и давно поверил в мою ложь о своем происхождении.

После подобных сценок Эрик возвращался домой и, даже не присаживаясь, засыпал мятежным сном. Время от времени перед ним возникал образ Илоны, но он тут же его прогонял, полный решимости собрать воедино всю свою волю и больше не поддаваться искушению, чтобы не нарушать привычного уклада жизни.

С утра он все чаще уходил побродить по лесу, собирал грибы, заготавливал дрова. А днем до седьмого пота вкалывал на своем участке. Радовался, что стены будущего жилища росли прямо на глазах, и вот-вот они с Маклубом приступят к перекрытию первого этажа. Печь он уже успел выложить, даже облицевал ее старехонькими изразцами, добытыми на местах жилищных развалов. Эрик не сомневался, что к первым холодам у них с Маклубом будет утепленное, уютное жилье, ничем не уступающее двухэтажному дому Межениных.

Перед сном Эрик подходил к окну, откуда просматривались пронизанная лунным светом посеребренная морская рябь и огромное темнеющее пятно острова, где томится Илона. Чем занята она сейчас в этом загадочном безмолвии? Почему их должно разделять водное поле, испаханное волнами? Волны эти, словно мгновения его жизни: они, казалось, отсчитывали годы его страстей и тайных влечений. Как никогда ранее Эрика терзали и другие вопросы, невольно возникающие в его растревоженной душе. Какие нечистые силы забросили Илону на необитаемый остров? Почему она не помнит своего доостровного прошлого или, может быть, его у нее вовсе не было? Или кто-то, погрузив ее в глубокую амнезию, стер память, чтобы ее биография начиналась с чистого листа? Он тщетно искал вразумительных ответов, потом успокаивал себя: «Какое мне дело до ее прошлого, оно есть у меня и этого вполне достаточно…»

Когда приступы отчаяния и тоски наступали в разгар работы на садовом участке, ему стоило немалых усилий скрывать свое угнетенное состояние от Маклуба и казаться заботливым отцом. Даже о драке с Денисом он ни разу не обмолвился, потому что считал, что инцидент исчерпан: соседский сосунок сам напрашивался, вот и получил по заслугам.

И все-таки ему нужна была женщина, и не какая-нибудь, а именно Илона – открытая, откровенно доступная, и он чувствовал в себе достаточно горючего, чтобы разжечь страсть.

Тем временем Илона весь вечер предавалась своим таинственным занятиям.

Со свечой в руке она прошла в заднюю комнату, служившую кладовкой, где среди прочей хозяйственной утвари стояли на полке две кастрюли с глиной. Сняв одну из них, она вернулась в комнату и, отложив ее, стала разгребать кочергой в камине тлеющие угли. Когда огонь чуть разгорелся, поставила на горячую волу кастрюлю. Выждав, пока глина размякнет, вытащила из очага посудину и принялась разминать пальцами густую массу. Затем, скручивая, расчленяя ее и соединяя вновь, старалась придать ей определенные формы. Так ее пальцы продолжали колдовать над глиной, пока не слепили две фигурки в достаточной степени похожие на юношу – пухленького, как барчонок, с хорьковатыми глазами и мужчину – высокого, статного, с озлобленным взглядом.

Как только поделки застыли и заметно отвердели, она окунула их в зеленую жидкость, после чего с буйной энергией приступила вонзать в них сосновые иглы – в голову, плечи, туловище. Губы ее извергали гнев и проклятия, призывая некие магические силы ниспослать стрелы ненависти на своих заклятых врагов. Она ворожила над поделками, потея от внутреннего напряжения, до тех пор, пока куклы не ощетинились колючками.

Наконец она вытерла взмокшие ладони о полотенце, откинула назад упавшие на лицо смоляные космы и процедила сквозь зубы:

– Вот так-то!

Некоторое время она с нескрываемым удовлетворением созерцала плоды своего труда, с ее губ продолжали слетать невнятные слова. Оторвавшись от тайных наговоров, она отнесла позеленевших человечков в кладовку и водрузила их на полку.

Дождавшись полночи, Илона погасила свечу и, прихватив с собой спички и пару огарков, выбралась из дому и шагнула в островную темноту.