Начались невыносимо долгие осенние каникулы. Наташа уехала в гости к бабушке, а я дома сходил с ума от скуки, но это было днем, а что было по ночам… и при этом я в мыслях был с Наташей. Внутренне аккумулируемая энергия рвалась наружу, ища выход. Внезапно у меня появилась мысль написать стихотворение, посвященное Наташе, и вручить ей. Безусловно, это должно быть самое лучшее мое творение, потому что так, как я любил Наташу, никто, никогда и никого не любил, не любит и любить не сможет. Обычно я свои стихи не записывал. Сочинил, день-два помнил, потом интерес к ним пропадал, или их вытесняли новые. Так было раньше, а тут другое дело, нужно было тщательно редактировать, сравнивать варианты, выбрать наиболее достойный, поэтому нужно было их записывать, для этой цели я купил довольно толстую тетрадь, написал на обложке большими буквами «Наташа» и приготовился сочинять. Открыл тетрадь, взял ручку и застыл, ни одной мысли в голове, хотя, минуту назад стихи толпились, отталкивая друг друга, и каждый последующий был лучше предыдущего, а тут никак. Раздосадованный, отложил ручку, закрыл тетрадь и вышел на улицу. Вечернее тёмно-серое небо навевало тоску, а тут еще мелкий и колючий дождь с порывами холодного ветра… Вернулся в теплую комнату на диван, включил телевизор. Показывали футбол. Товарищеский матч «Зенита» с московским «Динамо» комментировал Николай Озеров. Игра была неинтересная, похоже, команды решили не выкладываться, всех устраивал ничейный результат, с ним она и закончилась. Футбол сменили скучные новости.

Исподволь в моем воображении возникла Наташа и сразу заполонила его. Я представил, как ее обнимаю, целую ее глаза, щеки, губы … Сами собой стали появляться ласковые слова, которые сплетались в строчки и строчки без усилий рифмовались… Вот уже родилось первое творение, которое я тут же записал в тетрадь. Волнуясь, перечитал. Стихотворение мне очень понравилось. Минут через десять перечитал снова, оно оказалось не очень. Кое-где ритм сбивался, а кое-где рифма существовала исключительно за счет неправильного ударения… и вообще стихотворение получилось напыщенным и пустым. Я прочел его еще раз, потом перечеркнул и закрыл тетрадь. Никаких отрицательных эмоций я не испытывал, наоборот, хотелось писать еще и еще, что я и делал. Через два дня половина тетради была исписана, но перечеркнута, и вот наконец появилось стихотворение образное, возвышенное, грамотное в смысле стихосложения и превосходящее все ранее написанное. Я не смог его перечеркнуть, я его редактировал, подбирал нужные слова, углублял образы и в итоге, как мне казалось, довел до совершенства. Я сейчас не могу воспроизвести его во всей красе, помню, что восхищался Наташей, ее чертами характера, большей частью придуманными мной, неземной красотой, волшебным очарованием… Я в тексте прямо не говорил, но, по сути, это стихотворение было моим признанием в любви. Единственное место, которое выдавало меня, причем выдавало по моему желанию, была рифма последних двух строк «Наташа – Саша». Довольный собой, я переписал красиво, как мог, на отдельный лист, специально купленной розовой бумаги и стал с нетерпением ждать окончания каникул. И наконец дождался.

Наташа вошла в класс, как после трудного дня, села за парту, не глядя одарила меня своим «здрасьте», достала из портфеля небольшую книжку, на обложке которой я успел прочесть: «Эдуард Асадов. Стихи о любви» и, открыв на закладке, стала читать.

– Че читаешь? – бесцеремонно заглянув в книжку, спросил я.

– Не твое дело! – сердито ответила Наташа и закрыла книгу, но я успел прочесть: «Я могу тебя очень ждать, долго-долго и верно-верно…». Начались уроки, а они в этот день особенно медленно тянулись. Сложенный аккуратно розовый листок лежал в моем портфеле. Я несколько раз порывался отдать его Наташе, но не решался. И вот прозвенел последний звонок, все засобирались по домам. «Сейчас или никогда!». Я встал, протянул удивленной Наташе свое творение и выпалил:

– Это тебе, дома прочтешь, – и быстро вышел из класса. С трудом дождался утра следующего дня, на крыльях любви летел в школу и прилетел первым в еще пустой класс. Сел за парту и стал ждать. Ночью, терзаемый сладкими муками любви, я почти не спал, мое воображение рисовало Наташу с розовым листком в руках. Она со слезами умиления перечитывала мои стихи, целовала каждую строчку, ее прекрасные губы шептали: «Саша, любимый мой, я не думала, что так сильно люблю тебя, и только благодаря твоим стихам я поняла, кто я для тебя, а ты для меня. Я люблю тебя и буду любить вечно! Прости меня, прости меня за все, за то, что я была не всегда внимательной к тебе и даже резкой, а иногда откровенно грубила тебе, прости, это в прошлом, теперь все будет по-другому, я готова принадлежать тебе и никто другой мне не нужен. Знай, я твоя и делай со мной все, что ты хочешь». Сейчас я уже не помню деталей моих мечтаний, но их бестолковую суть я передал верно.

Наконец в класс вошла Наташа. Как всегда, не глядя ни на кого села на свое место, пробурчав привычное «здрасьте». Я ждал. От волнения во рту пересохло, сердце стучало где-то в горле. «Сейчас она все скажет, и я умру от счастья». Наташа молча достала тетрадь.

– Ну как? – не выдержал я.

– Что «как»? – удивленно спросила Наташа.

– Стихи, – выдавил из себя я.

– А, ты про это! – Наташа покопалась в портфеле, вытащила немного помятый мой розовый листок, протянула его мне и сказала единственное слово: «Говно!»

– И откуда ты выцарапал эту пошлятину! – добавила она.

Это был удар! Как досидел до конца урока, я не помню. Казалось, жизнь закончилась. Мир рухнул, и я раздавлен его обломками. Отвергнутая любовь нестерпимой болью рвала сердце. Я пришел домой, как смертельно раненный зверь возвращается в свое логово с единственной целью, там умереть. Я лег на диван лицом к стене. Воспоминания о крахе любви нахлынули на меня с новой силой, было нестерпимо больно, но эта боль была немножечко и сладкой, правда, я на это обратил внимание, когда вспоминал об этом в зрелом возрасте, а тогда казалось, что жизнь кончилась. Было очень жаль себя и от этой жалости из закрытых глаз по щекам текли непрошеные слезы, но, как оказалось, успокоительные. Мысли о происшедшем терзали сознание, я встал, нервно заходил из угла в угол, пытался прогнать их, но безуспешно. В внезапно в сознании мелькнуло «Давид», не его образ, а слова, сказанные им при первой встрече: «…выпивка изменяет восприятие жизни, делает ее проще…».

«Вот оно! Вот что мне сейчас нужно!» Я быстро оделся и через несколько минут был в магазине, у прилавка, заставленного бутылками с винами и водкой. Их было такое разнообразие, что я в растерянности застыл.

– Ну че, не знаешь, шо брать, мой совет, бери биомицин – услышал я надтреснутый голос, сопровождаемый запахом перегара в смеси с запахом табака.

– Биомицин? Так это вроде бы лекарство, или я ошибаюсь?

Мой собеседник хрипло рассмеялся.

– Это нормальное винцо, полное название его «Біле міцне», и стоит всего рубль и двадцать две копейки, если у тебя есть рубль, то двадцать две копейки я добавлю, а еще у меня есть стакан и мятная конфета для тебя, мне закусь не нужна, я бы даже сказал, лишняя.

Рубль у меня был, да и двадцать две копейки тоже были, но чтобы не расстраивать небритого собеседника, я молча протянул ему рубль.

– Годится! Ты иди за магазин, а я сейчас все спроворю.

В небольшом закутке за магазином стояли две перевернутые вверх дном деревянные бочки, которые служили столами для посетителей. За одной из них расположилась компания из трех потрепанных мужчин, они о чем-то, перебивая друг друга фразой: «Слушай сюда», живо беседовали. При моем появлении один из них ловким движением убрал со стола бутылку и вопросительно и недружелюбно уставился на меня. Двое других тоже замолчали.

– Все в порядке, мужики, это со мной. – раздался за моей спиной уже знакомый голос.

– Ты шо, Мишаня, опять нового другана завел? – за зубоскалила троица.

– Не обращай внимания, они мужики нормальные, просто любят выпить, а кто не любит?