Я недоуменно пожал плечами.

– Понял, что тут непонятного? Пошли.

– Нет! Вижу, ты ничего не понял. Ладно, кроме того, что я тебе рассказала, есть еще одна причина – парень, с которым я танцевала, мой жених, по крайней мере, так все считают, он наш, шанхайский, и по нашим дурацким правилам, он со своими дружками ноги переломает любому, кто решит меня провожать и ты не исключение. Ты понял?

– Понял, а тебя не тронет?

– Нет!

– Тогда пойдем.

– Нет, дурак, ты ничего не понял. Андрей сейчас на работе в ночную смену, но его дружки наверняка уже давно приметили тебя и если ты пойдешь, поверь мне, тебе несдобровать.

– Я тебя люблю, а остальное… – я пожал плечами, – пошли, показывай дорогу.

Галя стояла и молча смотрела мне в глаза, пытаясь понять, кто я – просто дурак, или правда влюбился в нее? В свои шестнадцать лет она еще никого не любила, и никто не любил ее по-настоящему, Андрей не в счет, для него она красивая девушка рядом, чтобы все видели и завидовали, а любви здесь не было и нет. А этот в первый вечер дважды признался, и причем дважды это прозвучало, как нечто само собой разумеющееся и при этом он ведет себя так, как будто уверен, что и я его люблю.

– Ну что ж, будь по-твоему идем, но смотри, мне не нужен грех на душу, так, что возле трансформаторной будки, расстанемся, дальше я пойду с девочками домой, а ты пойдешь в свое общежитие, или куда там еще..

«О, и это она знает» – я невольно улыбнулся.

– Ладно! Только в следующий раз я провожу тебя до самого дома, а этот следующий раз пусть будет завтра.

Я с надеждой посмотрел в глаза Гале.

Жалость к парню защемила в сердце девушки. «Жаль, если следующего раза не будет» – неожиданно подумала она и не обращая внимание на парня, направилась в сторону своего дома. Шли мы недолго, не торопясь, и молчали. Возле трансформаторной подстанции остановились и я, глядя в лицо девушке спросил:

– А завтра, где и в котором часу тебя ждать?

– Завтра? – и после короткой паузы решительно добавила: – Если у тебя не отобьют желание, после работы я буду проходить мимо клуба, это где-то в начале шестого, если захочешь увидеть, приходи, но знай, специально ждать тебя я не буду.

Наступило завтра. В начале шестого Галя была возле клуба, но Степан не пришел. Галя прошла мимо клуба медленным шагом и направилась к себе домой.

«Вот и все!» печально подумала девушка. – Припугнули и он струсил, а вроде парень ничего, но, видать, не судьба.

***

Я потомственный горняк. Мой отец был шахтером, как дед и прадед. У меня еще был старший брат, но он погиб в аварии на шахте, когда я еще был маленьким. Сейчас из нашей династии в живых остался только я, у меня нет сыновей и уже не будет, так что на мне династия и закончится, о чем я нисколько не жалею. Шахтером я не хотел быть никогда, ни в детстве, когда мой отец изо дня в день прихватив приготовленный мамой «тормозок», уходил на шахту, а мама ждала его, напряженно прислушиваясь, не гудит ли сирена – вестник аварии. Эта тревога невольно передалась и мне в самое сердце и поселилась там на всю жизнь. Я много раз слышал этот чудовищный, тревожный вой, по нему жители нашего поселка, а особенно те, у кого родные и близкие в это время находились под землей, со всех сторон быстрым шагом, а некоторые бегом устремлялись на шахту, чтобы узнать о случившемся. Хорошо, если авария обходилась без жертв, а если нет – женский плач-крик до сих пор звучит во мне при воспоминаниях. Однажды этим плачем-криком кричала мама, мой брат вместе с пятью шахтерами находился под землей в выработке, где произошла авария, не выжил никто. Отец без особых травм доработал до пенсии и потом, через два года почти непрерывного кашля умер, пережив деда на три месяца. Осталась мама одна со мной, десятилетним ребенком, без работы и профессии. Пособие по потере кормильца было не очень велико, его едва хватало на самое необходимое. Мама вынуждена была идти работать и конечно же, на шахту, к тому же жили мы тогда в шахтерском бараке, в двух комнатенках, выбросить на улицу нас вряд ли бы решились, но осложнения могли быть, жилья для рабочих шахты катастрофически не хватало, разрастающийся Шанхай не очень спасал ситуацию.

Так мама стала номерщицей, работала по учету рабочих, находящихся под землей. Работа эта не требовала никакой квалификации и платили за нее не очень много, но мама умудрялась вести хозяйство так, что денег хватало на текущие расходы и даже откладывала на покупки, а это в основном одежда для меня, в подростковом возрасте, несмотря на мой относительно спокойный нрав, на мне все горело, а что оставалось целым, очень скоро становилось малым для меня. Я быстро физически рос и выглядел крепче и старше сверстников. Не был замкнутым, хотя и общительным меня вряд ли можно было назвать. Меня мало привлекали забавы сверстников, больше нравилось читать книги и придумывать всякие истории, различные ситуации, я помещал в них воображаемого себя и действовал в соответствии с ними. Это доставляло мне большое удовольствие, но особенно влекло созерцание, я подолгу мог смотреть на природу, небо, дома, терриконы, копры с вертящимися колесами шахтных подъёмников, просто смотрел на них и, казалось, ни о чем не думал, а воображение само уносила меня в иные миры, в другую, отличную от этой жизнь. Мама работала в шахтном ритме – в четыре смены, и когда была на работе, в ночную смену в том числе, я был предоставлен самому себе.

Она мне доверяла, точнее, вынуждена была доверять, культивировала во мне чувство долга и практически ничем не ограничивала мою свободу, а я старался своим поведением ее не очень огорчать.

Правда, это не всегда получалось, но и в этих нечастых случаях она меня не ругала, просто грустно смотрела в мои глаза и тихо произносила: «Ну что же ты?» Иногда я дрался, и не только со сверстниками, но и со старшими ребятами и не всегда выходил победителем. Зачастую драки почему-то происходили в начале лета. В школе со своими одноклассниками и с ребятами с поселка я жил мирно и практически без ссор, может потому, что мало с ними общался, а вот как только начинались каникулы, тут же происходила драка между мной и другими ребятами. Я был сильнее каждого из них и умел постоять за себя, но вместе они меня часто мутузили так, что спасало только бегство, а после драки наступало время пассивного противостояния, я никого из них не трогал и они меня обходили стороной, но и в компанию свою не принимали, вот тогда и начиналась моя крайне обособленная жизнь, продолжавшаяся вплоть до начала следующего учебного года. Нужно сказать, эта обособленность меня нисколько не тяготила, а даже наоборот, ничто не отвлекало от книг, а их я прочел немало, даже в библиотеку при шахтном клубе я приходил, только когда поступали новинки.

У меня не было деревенских бабушек-дедушек, поэтому каникулы я проводил дома. Обычно дни каникул медленно тянулись и были очень похожи друг на друга, я помогал маме по дому, выполнял ее поручения, которые в основном сводились к походам в магазин за хлебом и молоком, часто ходил на пруд или бродил по посадкам. Все это мне нравилось потому, что не мешало моим фантазиям.

Но вот день заканчивался и наступало мое любимое время суток – закат и час-полтора перед ним. Держа в руках книгу или без нее, я поднимался на не очень высокий глей1, усаживался на свое любимое место – небольшое возвышение и, обдуваемый легким приятным ветерком, согреваемый уже не палящим солнцем, я сидел, читал или мечтал, временами посматривая на сине-серое небо, чтобы не пропустить начало удивительного зрелища, которое я с некоторых пор стал наблюдать регулярно. Суть его состояла в том, что когда солнце своим краешком касалось горизонта, неприглядное до этого момента небо внезапно начинало играть всеми цветами, принимая калейдоскопические их сочетание. Солнце продолжало медленно скатываться за линию горизонта, игра красок становилась все ярче, росла скорость изменений и вот наступила кульминация и тут главное не пропустить момент – как только солнце полностью скрывалось, из-за горизонта вспыхивал луч ярко-зеленого цвета всего на несколько секунд. В это время небесная картина менялась с необычной быстротой, а затем наступал цветовой взрыв, а у меня внутри звучала особенная, как я считал, небесная музыка, она воспринималась всем телом и создавалось впечатление, что проходит сквозь меня, растворяет меня, я становлюсь всем виденным и слышимым, не частью, а всем.