Но Церера знала этот дом и по книге. Оказаться здесь было все равно что ступить прямо на ее страницы, так что она не слишком удивилась бы, если б перед ней вдруг возник призрачный Дэвид с книжкой под мышкой или с верхнего этажа донесся смех новорожденного. Она вышла из кухни в коридор – лестница оказалась слева от нее. Стены дома были в основном голыми. Некоторые картины и фотографии, некогда украшавшие их, были наверняка убраны на хранение или даже украдены, поскольку Церера видела более темные пятна там, где они когда-то висели, хотя кое-что осталось на месте. Ее удивило то, насколько здесь светло – фанерные панели на окнах и входной двери были прибиты не совсем уж заподлицо, а дом располагался так, что свет утреннего солнца падал прямо на фасад, посылая свои лучи сквозь оставшиеся щели.
В гостиной напротив нее стояла мебель в чехлах, и разум Цереры сразу же вызвал видения фигур, поднимающихся с кресел и диванов, чудовищность которых скрывали бесформенные чехлы от пыли. Поразмыслив, она решила оставить эту комнату нетронутой и обратила свое внимание на лестницу. Наверху было еще больше света, чем внизу, поскольку окна на верхних этажах не были заколочены. Возле нижних ступенек стояла небольшая витрина со стеклянной крышкой – вероятно сохранившаяся с тех времен, когда этот дом служил музеем. В ней обнаружились различные издания романа Дэвида, а также подборка предметов из его военного детства: продовольственная книжка и приложение к ней от Министерства продовольствия, книжка на получение одежды на его имя, содержащая неиспользованные купоны, инструкция под названием «Как правильно вести себя в военное время», а также служебный пропуск в близлежащий Блетчли-парк, некогда принадлежащий отцу Дэвида. И, наконец, фотография писателя с его женой. Сколько же времени они счастливо провели вместе, прежде чем смерть разлучила их? Церера помнила лишь, что совсем немного.
Первая ступенька громко скрипнула, когда она ступила на нее всем своим весом, заставив ее на миг замереть на месте. Одна ее часть, логически мыслящая, знала, что в доме никого нет, но другая, более примитивная и первобытная, Цереру в этом не убедила. Можно было бы винить в этом Оливье и его разговоры о привидениях, но дело было не только в этом. В конце концов, далеко не все, что описывалось в книге, было от начала до конца выдумано – автор ее действительно поселился здесь еще мальчишкой, потеряв мать; он и в самом деле поссорился со своей мачехой, которая родила ему сводного брата; и каким бы невероятным это ни казалось, но в этом огромном саду и вправду разбился немецкий бомбардировщик, и юный Дэвид, загипнотизированный видом горящего самолета, в результате чуть не расстался с жизнью. Когда границы между правдой и неправдой стали размываться, то же самое произошло и с границами между реальным и нереальным. Чтобы любой роман сработал, он должен околдовать читателя; задача его не в том, чтобы читающие его поверили в невероятное или перестали отличать действительность от вымысла. Он должен лишь побудить их ослабить свою защиту, зависнуть между двумя мирами – даже на время полностью забыть об одном из этих миров, полностью погрузившись в другой. В этом доме, подумала Церера, зазор между этими мирами был совсем узким.
Наконец она добралась до первой лестничной площадки. Все двери на этом этаже были закрыты, а арочное окно, обычные стекла в котором перемежались витражными, отбрасывало на старые доски пола разноцветные световые пятна. Справа от нее более узкая лестница вела на чердак, в спальню Дэвида. Там было совершенно темно, поскольку его комната была единственной на верхнем этаже, а дверь в нее тоже была закрыта. Церера вспомнила свою похожую на сон прогулку к дому и фигуру, которую, как ей показалось, она мельком увидела в мансардном окне. И вновь рациональное и иррациональное вступили в конфликт:
«Я что-то видела».
«Я ничего не видела».
Пока не достигли компромисса, который не устроил ни ту, ни другую стороны – что, как она полагала, и было самим определением компромисса:
«Что бы я там ни увидела, это было не то, о чем я думаю».
За неимением лучшего.
Церера осторожно поднялась по лестнице на чердак и остановилась перед дверью. Она не знала, что бы сделала, если б та оказалась заперта. Пока что она разбила только небольшое оконное стекло, да и то уже надтреснутое. С формальной точки зрения все это равно считалось взломом с проникновением, хотя нанесенный ущерб был довольно ограниченным. Церера не была уверена, что готова добавить к списку обвинений еще и порчу замка и трещины в дверном косяке. Объективно говоря, то, что она делала, не имело никакого смысла. Она вошла в дом, в котором ей было совсем не место, бросив на время свою впавшую в ступор дочь, – и все из-за какой-то книги. Но было уже поздно исправлять ту трансформацию, которую вызвало в ней это повествование, потому что единожды прочитанную историю уже не расчитаешь обратно (одно из словечек отца, любителя замысловатого словотворчества). Теперь Церера была совсем другим человеком, и это книга сделала ее такой.
Хотя книга ли? Сказка о двух плясуньях и Скрюченном Человеке пришла ей в голову еще до того, как она открыла «Книгу потерянных вещей». Как такое могло произойти, если тогда она не была знакома с этим романом и его содержанием? Выходит, просто совпадение… У писателей частенько возникают схожие идеи, основанные на обычных событиях из жизни – влюбленности, болезни, потере кого-то дорогого и близкого для них – или же на том, что происходит вокруг них в искусстве, политике и даже на войне. Каждый писатель создает из этих элементов свое собственное повествование, потому что не найдется двух писателей, которые смотрели бы на мир совершенно одинаково, – пусть даже то, что они создают на основе своего личного опыта, может быть понятно многим. Почему бы Церере, подобно создателю «Книги потерянных вещей», не вызвать в себе видение скрюченной фигуры в скрюченной шляпе, играющей в свои перекрученные игры с беспечными простаками?
Однако она знала, что это был не просто какой-то другой персонаж с таким же прозвищем – это была та же самая фигура. Если б ей каким-то образом удалось сесть напротив Дэвида и уговорить его нарисовать свою концепцию Скрюченного Человека, самой занявшись тем же самым, у них получилось бы почти факсимиле, в этом она была убеждена. «Как если б мы рисовали дьявола», – подумала Церера. Если вы попросите двух человек изобразить дьявола, у обоих на бумаге наверняка появятся рога, козлиные ноги и, пожалуй, заостренная бородка. Изображения демонов в разных культурах зачастую схожи в деталях, как будто каждый из художников в какой-то момент пережил один и тот же кошмар.
Наверное, из-за душевной травмы, вызванной тем проклятием, что пало на Фебу, и всего того, что за этим последовало – гнева и страха, горя и вины, – Церера верила, что каким-то образом получила доступ к какой-то дописьменной версии самой себя, к некоей части общей памяти человечества. В различных культурах присутствуют версии одних и тех же историй, хотя не всегда понятно, как это могло произойти, поскольку некоторые из этих историй предшествовали контакту между разными цивилизациями. Судя по всему, определенные мифы были настолько существенны для нашего бытия, так жизненно важны для нашего общения, понимания мира и нашего места в нем, что мы создали их как нечто само собой разумеющееся, прежде чем передать последующим поколениям. Церера вновь услышала голос своего отца – словно эхо, предназначенное только для ее ушей: «Эти воспоминания учат нас, чего следует бояться, поэтому они заложены в нас еще с момента нашего рождения – подобно определенным запахам или звукам, которые, как мы знаем, сигнализируют об опасности. Считается, что животные передают эту способность по наследству – так почему бы и не люди?»
Звуки, запахи. Образы…
Скрюченный Человек…
Ветер снаружи набирал силу, исторгая из старых досок бесконечную череду горестных стонов и вздохов. Из заброшенных дымоходов на каминные решетки кувырком повалились хлопья сажи, а с потолка на Цереру, словно снег, посыпались ошметки старой краски и бледная пыль. Запертые двери глухо застучали в своих косяках, а окна задребезжали. Внизу, на кухне, что-то упало на пол и разбилось вдребезги – наверное, стакан или чашка, подхваченные порывом ветра через разбитое стекло. А дверь в мансардную комнату уже открывалась перед ней – не распахнутая настежь ветром, а медленно, словно придерживаемая осторожной рукой.
