«Да при чем тут одежда и зубные щетки?»

Она опустила взгляд на Фебу. На руках у ее дочери темнели свежие синяки от очередных капельниц, а на лбу прорезались крошечные скорбные морщинки, которые Церера вроде раньше не замечала.

«Какое все это имеет значение?»

Она вышла из комнаты и, полусонная, направилась в свой номер, где разделась и забралась в душевую кабину. У нее подкосились ноги, поэтому Церера присела на край поддона и уткнулась лбом в сложенные руки.

Бьющая по телу вода быстро смыла с нее всякое представление о себе.

Возможности человеческого тела и разума далеко не безграничны – они больше, чем мы можем себе представить или ожидать, но зачастую их все-таки не хватает. Мы способны продолжать начатое одним лишь усилием воли, без еды, без отдыха, без поддержки, но только до определенного предела. И в конечном счете вынуждены в какой-то момент с содроганием остановиться, и наши несчастные измученные тела и души будут искать возможности отдохнуть.

Так что Церера так и горбилась на краю душевой кабинки с открытыми, но невидящими глазами, и вода била по ней так долго, что в конце концов стала причинять боль. Она кое-как дотянулась до крана, чтобы выключить ее, после чего завернулась в полотенце, выползла из ванной комнаты и легла прямо на пол спальни. Дверь в номер была закрыта, и никто не пришел проведать ее – наверняка предположив, что она решила как следует отдохнуть после ночи, проведенной в кресле.

Только когда вода на теле остыла, заставив ее поежиться, Церера наконец кое-как вытерлась. Потом машинально оделась, надев те же вещи, которые носила уже и день, и ночь, не обращая внимания на свежую одежду в сумке. Закончив, натянула туфли, открыла дверь номера и направилась к выходу из «Фонарного дома». Со стороны сестринского поста смутно доносились едва различимые голоса, в которых звучали тревога и озабоченность, но в этом не было ничего необычного, и она не стала задумываться, что там происходит, равно как и не обращала внимания на свои мокрые волосы и боль в спине, плечах и ногах. Она была одновременно и Церерой, и какой-то совершенно отдельной сущностью – созданием, лишенным всех функций, кроме наиболее жизненно важных, сознание которого отступило в какой-то укромный безопасный уголок где-то глубоко внутри. Хватало и того, что она могла одну за другой переставлять ноги и была способна двигаться дальше, хотя не взялась бы сказать, что побудило ее так поступить.

Перед ней простиралась тропинка, ведущая в лес, и с голой ветки над ней одноглазый грач внимательно смотрел, как она ступила на нее сначала одной ногой, а потом другой. Подобно дрессированному хищнику, следящему за перчаткой сокольничего, грач плавно перелетал от дерева к дереву, всегда оставаясь чуть впереди Цереры, наблюдая за ее продвижением и отрывисто каркая лишь тогда, когда она проявляла признаки нерешительности. Крик птицы, резкий и требовательный, пронзал окутывающий Цереру туман, притупляя ее восприятие окружающего мира. Грач нацелился клювом на то, что происходило позади нее – лес смыкался у нее за спиной, ветви деревьев тянулись друг к другу, заслоняя небо, а их корни прорывались на поверхность земли, образуя барьер из перепутанных древесных побегов, с которого сыпались дождевые черви и жуки.

Но Церера не испугалась. Она не хотела возвращаться – во всяком случае, в тот мир, в котором присутствовала лишь оболочка ее ребенка. Где бы ни обитала теперь душа Фебы, но только не в нем. Для того чтобы Церера вновь стала сама собой, а мир опять обрел цельность, требовалось вернуть ту часть Фебы, которая была украдена; а если это было невыполнимо, то Церера не хотела жить дальше. Это было слишком уж трудно, и она не могла помочь своей дочери, просто читая ей сказки в надежде, что та наконец услышит их и как-то отреагирует, поскольку не было той Фебы, что способна отреагировать. Церера с таким же успехом могла бы рассказывать свои истории пустому колодцу или выть их в жерло пещеры. От нее требовалось нечто большее, поскольку что-то отняло у нее дочь. Если она не сможет заставить это «что-то» сдаться и вернуть Фебу, то просто погибнет на пути к этой цели, и это будет только к лучшему.

Когда Церера остановилась перед старым домом, лес позади нее уже превратился в непроходимую чащу из стволов и ветвей. Она двинулась вдоль сетчатой ограды, пока не нашла место, где та отвалилась от столбов, и проскользнула в просвет. Теперь она шла по краю того разбитого в низине сада, из которого Дэвид в книге – и кто знает, может, и в жизни или в самом конце ее – попал в некое иное царство. Табличка на столбе предупреждала о недопустимости порчи старой каменной кладки, но Церера видела нацарапанные на стенах граффити, оставленные читателями в то время, когда сюда было проще попасть.

Дом так и манил ее. За окном комнаты под самой крышей – той, что в те давние годы принадлежала Дэвиду, – вроде как промелькнула какая-то фигура. Это заставило ее приостановиться, хотя и ненадолго. Та далекая, отстраненная часть Цереры, которая наблюдала за ней со стороны, понимала, что события из книги просто перемешались с ее собственными воспоминаниями и теперь она видела то, что некогда видел Дэвид, – или же уверила себя в том, что видела: Скрюченного Человека, крадущегося в поисках ребенка. Происходящее казалось и чем-то призрачным, и при этом абсолютно реальным. Книга заразила, преобразила ее. Теперь все это стало частью ее самой – а если это было частью ее самой, то разве не могла она и сама быть частью этого?

Грач кружил над восточной стороной дома, дожидаясь, когда она его догонит. Трава у нее под ногами хрустела от инея, и Церера оставляла за собой длинные смазанные следы, словно эхо сказки об Агате и Скрюченном Человеке – подтверждение того, что она стала одновременно сказочницей и сказкой, танцовщицей и танцем.

Еще одна табличка у входной двери предостерегала против незаконного проникновения и сообщала, что объект находится под круглосуточным наблюдением, но Церера знала от Оливье, что это не так – система сигнализации давно не работала. Добравшись до задней части дома, она ухитрилась просунуть пальцы под лист фанеры, закрывающий окно, и сорвала его. Одно из стекол за ним давно треснуло, поэтому Церера сняла туфлю и каблуком довершила дело – стекло со звоном посыпалось в кухонную раковину внутри. Убедившись, что в раме не осталось острых осколков, она запустила руку внутрь и повернула защелку, после чего просунула кончики пальцев под нижнюю перекладину рамы, чтобы открыть окно. Та поддалась, но только после некоторых усилий с ее стороны и болезненного хруста ногтя. Церера забралась на подоконник, секунду балансировала на одной ноге на старой каменной раковине с другой стороны, а затем осторожно слезла на пол. Грач позади нее опустился на подоконник, но в дом соваться не стал. А прежде чем улететь, еще разок каркнул – вроде как одобрительно.

Кухня оказалась пыльной и затянутой паутиной, но в остальном довольно опрятной. Кухонные принадлежности по-прежнему висели на своих крючках, стол окружали аккуратно расставленные стулья, а пустой камин был очищен от грязи и сажи. Церера мельком различила прошмыгнувших в тени мышей, а еще что-то покрупнее – скорее всего крысу. Крыс она не боялась, просто относилась к ним с опаской. Крысы – умные твари. Не настолько умные, как этот грач, но тем не менее. Издаваемые ими шорохи и болезненная пульсация в сломанном ногте немного привели ее в себя. К дому она шла в каком-то оцепенении, но теперь, очнувшись от него, ощутила себя чуть ли не взломщицей. Церера не беспокоилась о том, что попадет в какие-то серьезные неприятности – она была уверена, что в случае чего в больнице отнесутся к ней с пониманием, – но все равно это было бы неловко. Поэтому ее первым побуждением было уйти тем же путем, которым вошла, но за ним тут же последовало желание все-таки остаться и изучить обстановку, хотя бы на несколько минут. Как там говорил ее отец? Можно быть с равным успехом повешенным как за овцу, так и за ягненка. Приложив такие усилия, чтобы пробраться сюда, она была просто обязана воспользоваться представившейся возможностью.