Добравшись наконец до своей постели, Ада поняла, что не сможет заснуть. Поддавшись внезапному порыву, она вышла в коридор и двинулась к соседней двери, которая, к ее удивлению, оказалась приоткрытой. Опомнившись, она хотела повернуть назад, но невольно замерла при звуках голоса Веры Ивановны. Та продолжала начатый разговор:

– Я больше не люблю Владимира. Одно ваше слово, и я уйду от него…

– Вы желаете, чтобы я разрушил ваш брак? – баритон Додо звучал без привычных мягких модуляций.

– Вы не сможете разрушить то, что давно разрушено.

– А мне сдается, что Владимир Федорович еще питает к вам нежные чувства.

– Ах, забудьте уже о нем! Чувства Владимира – не ваша забота. Он желает мне счастья. А счастие мое всецело зависит от вас.

– Мне жаль это слышать.

– Чем я не хороша? – произнесла Вера Ивановна после небольшой паузы.

– Вы очень хороши. Да мне какое дело?

Строчка из романса Соллогуба оказалась совсем не тем ответом, какого ожидала собеседница. Ее тон изменился:

– Вы что, смеетесь надо мною, Денис Осипович? Поверьте, вам лучше меня не злить.

– Вы устали, Вера Ивановна… Мы все устали… Доброй ночи.

Послышались шаги – Додо приближался к двери, очевидно, намереваясь положить конец неудобному визиту. Ада бросилась к себе, молясь, чтобы Додо не успел заметить ее в коридоре. Ее щеки и уши горели. Она пересекла комнату и прижалась лбом к холодному оконному стеклу. Прошло несколько минут или часов, и в дверь тихо постучали.

– Да? – Ада обернулась. – Войдите!

В комнату шагнул Додо.

– Знаю, что поздно, Ада Михайловна, однако я видел, что вы не спите.

Со стыда она готова была провалиться сквозь землю.

– Простите, что невольно услышала ваш разговор… Я правда не собиралась…

Аде показалось, будто на губах Додо мелькнула тень улыбки, но он явно пришел с какой-то целью и теперь мучительно подбирал слова.

– У меня есть кое-что ваше… Я… м-м-м… хочу отдать это вам.

– Мое? – переспросила Ада. Она решительно не припоминала, чтобы делала ему какие-либо подарки. И неужели это не могло подождать до утра?

Додо протянул ей карточку. Подруги-курсистки улыбались невидимому фотографу, крайняя слева – Ада, еще без седой пряди в волосах.

– Я нашел ее в альбоме, который привез Владимир Федорович… Не уверен, что вправе держать ее у себя.

Брискин смотрел в пол, и Ада, забирая фотографию из его рук, ощутила в груди неприятный укол: он снова стал чужим.

– Как вы переменчивы, – пробормотала она, не сумев скрыть огорчения, и вдруг не сдержалась, высказала то, что при других обстоятельствах ни за что бы не осмелилась произнести вслух. – Порою мне кажется, что мы чувствуем одно и то же. А после всякий раз вы отдаляетесь, даете понять, что между нами пропасть… Я совершенно сбита с толку…

На секунду она поймала его виноватый взгляд. Потом Додо заговорил, сосредоточенно изучая комод:

– Дело не в вас, Ада Михайловна. Я не хотел вас расстроить… Вы должны знать… м-м-м… что первая постановка «Кармен» провалилась. Гениальную музыку Бизе не поняли и не приняли, и он умер в полной уверенности, что «Кармен» – его величайшая неудача… Страшно подумать, что он пережил за эти три месяца от премьеры до своей кончины. Бизе умер в тридцать шесть лет… Тридцать шесть! Через месяц мне будет столько же… Кажется, я люблю вас, Ада Михайловна. Но я не могу просить вас быть моею – я несвободен. У меня есть жена.

Ада едва поспевала за ходом его мыслей, меняющим направление подобно горной реке, несущейся по извилистому ущелью. Додо замолчал, давая ей возможность осознать то, что он пытался сказать. Они не могут быть вместе. Перед Богом он дал клятву другой, так что их обоюдные чувства не имеют значения.

– Где она сейчас? – робко спросила Ада.

– В Константинополе. Возможно, уже в Париже… Она была дочерью моего благодетеля Давида Марковича Гринберга. Натура от природы страстная, Любовь Давидовна влюбилась в меня без памяти. Я тоже увлекся ею. По крайней мере, я так думал. Брак всех устроил: она получила меня, а я сделался совладельцем фотоателье. Впрочем, довольно скоро я ей наскучил, у нее появился любовник. Я оказался слишком малодушен, чтобы что-то предпринять, и мы стали жить, как Пьер Безухов и Элен Курагина… Последний ее любовник был белым офицером, много моложе Любы. В восемнадцатом она поехала за ним в Крым, а когда весной девятнадцатого пришли красные, бежала в Константинополь. Перед отъездом она написала брату. Он показал мне письмо… Потом я уехал из Петрограда, оказался здесь, а когда появились вы, всё изменилось… Всё обрело смысл, понимаете?

Ада вздрогнула, и Додо поспешно добавил:

– О, не беспокойтесь, я не оскорблю вас недостойным предложением. И более ни словом, ни намеком не выдам, что желаю вас. Мы ведь можем быть просто добрыми знакомыми?

Его взгляд умоляюще взметнулся к ее лицу, на мгновение задержался на губах, а затем встретился с ее взглядом. На сей раз Додо выдержал его. Ада отвернулась первой.

Если он и впрямь в нее влюблен, достанет ли у него терпения день за днем, месяц за месяцем довольствоваться ролью «доброго знакомого»? Но еще сильнее ее пугали собственные смутные желания, эти электрические импульсы, которые пробегали по ее телу даже от случайных прикосновений. Сама мысль о незаконной близости противоречила воспитанию Ады, связь без брака была для нее неприемлемой.

До 1917 года Додо мог получить развод, если бы представил доказательства прелюбодеяния жены. Дело, конечно же, не в малодушии. Он не хотел ее публичного унижения, желал уберечь от позора семью своего компаньона. Горькая ирония заключалась в том, что в новой, советской России расторгнуть брак стало не в пример проще. Для этого даже не требовалось присутствия второго супруга. А в Финляндии господин Брискин с его дореволюционным паспортом превратился в пережиток прошлого, формально как бы и не существовал. И стало быть, не оставлял Аде никакой надежды на семейное счастье.

Так не лучше ли уехать, не видеть его больше, не думать о нем?

Додо словно прочел ее мысли:

– Клянусь, я не нарушу ваш душевный покой. Но я должен знать, где вы, как вы… Не уезжайте, Ада Михайловна! Обещайте, что не уедете…

Весна пришла внезапно. Накопленную лесом тишину нарушило первое робкое чириканье, которое за считанные дни растворилось в многоголосом птичьем хоре. В апреле растаял снег, и Захаровский лес преобразился как по волшебству. Обнажились гигантские – в человеческий рост – муравейники, упавшие ели с извилистыми корнями, гранитные валуны. Земля покрылась изумрудным ковром черники. Тапиола пробудилась. Ожил каскад. Лестницы сбегали вдоль трех прудов к круглому чижовскому фонтану. Дорожки в нижнем парке заново присыпали песком. По-весеннему полноводный ручей устремился к пляжу – там через него был перекинут белый мостик с резным ограждением.

Из-под снежного наста на Морской улице проступила грунтовая дорога, изрытая колеями. По ее краю тянулась пешеходная дорожка, которая на обрыве переходила в деревянную лестницу. Всё чаще здесь можно было видеть дачников, фланирующих между пляжем и Лесной стороной Келломяк.

Ванда Федоровна, Ада и девочки занялись садом. В свободное время Маруся писала этюды на пленэре. Уроки отложили до осени. В теплую погоду под сень яблонь выносили стол и пили чай. Розовые лепестки падали на скатерть, влажный воздух благоухал ароматами цветов и хвои.

Додо обыкновенно читал на скамейке у каскада или пропадал в беседке на вершине литоринового уступа. Оттуда открывался вид на море и прибрежную дорогу из Куоккалы в Териоки, по которой то и дело проезжали телеги и пролетки. Ада иногда присоединялась к нему, и они вместе искали в дымке, окутавшей Кронштадт, очертания купола Морского собора. В вечерних сумерках они всматривались в далекие огни в той стороне, где остался Петроград. Ада понимала, что для Додо, который всю жизнь прожил возле Летнего сада, это было нечто большее, чем просто свечение на горизонте.