– Оржельские наверху, в гостиной. Танюша, – Ванда Федоровна обратилась к младшей дочери, – будь добра, пригласи их к столу. А у Веры опять мигрень, – она многозначительно посмотрела на брата, будто вложила в свои слова какой-то скрытый смысл.
Владимир Федорович сделал вид, что этого смысла не понял, и сел за стол по левую руку от старушки. Его мать, как оказалось, тоже звали Вандой, в ее жилах перемешалась польская и французская кровь. Отец представился Фридрихом Шпергазе или Федором – на русский манер. Это был обрусевший немец, высокий и сухощавый, полная противоположность супруги. Кроме Додо, в пансионате жили Оскар и Лена Оржельские, брат и сестра, чьи веселые голоса теперь раздавались с лестницы на зимней веранде. В следующую минуту они вошли в столовую, наполнив ее смехом. За ними, потупившись, прошмыгнула Таня.
Аду усадили рядом с Додо, напротив поляков, так что последние получили возможность беззастенчиво рассматривать гостью. Панна Лена, несомненно, считалась красавицей. Она была чуть старше Ады, высокая, пышнотелая, с огромными, слегка навыкате, глазами и гладкой белой кожей. Она легко располагала к себе, в отличие от младшего брата, который показался Аде типичным нарциссом. Оскар Оржельский – голубоглазый блондин с ямочками на щеках – явно упивался осознанием собственной красоты. Интересно, замечает ли он чрезмерную скованность сидящей рядом Тани, ее румянец и быстрые взгляды из-под ресниц?
Аду засыпали вопросами о ее жизни, о родных, о доме. К счастью, Владимир Федорович пришел ей на помощь, прекратив расспросы одной фразой:
– Всё потом. Ада Михайловна устала с дороги, не спала всю ночь.
– И то правда, – согласилась Ванда Федоровна. – Маруся, после завтрака застели постель в четвертой комнате во флигеле. Пусть Ада Михайловна отдохнет. У нас еще будет время наговориться. Владимир, тебе тоже непременно нужно поспать.
Ада действительно сильно устала и с трудом заставила себя съесть пирожок и выпить чашку чая.
Маруся повела ее во флигель. Владимир Федорович, прихватив чемодан Ады, нагнал девушек на крыльце. Они вместе вошли в гостиную, обставленную беднее, чем столовая в большом доме. Мебель здесь была более старой, да и на полу не паркет, а потемневшие от времени доски. Но во всем чувствовался уют: и в кружевных салфетках на комоде и круглом столике, и в семейных фотографиях, развешенных на выцветших обоях, и даже в граммофоне начала века с латунной табличкой «Музыка, I. Ф. Мюллеръ, Москва».
Следом за своей провожатой Ада поднялась на второй этаж и оказалась в коридоре, в который выходили четыре двери.
– Вот ваша комната. Постельное белье и полотенца в нижнем ящике комода. Я сейчас растоплю печку и принесу воды для умывания.
Ада осмотрелась, не смея поверить своему счастью. Собственная комната, да еще такая просторная! Слева от двери – шкафчик с фарфоровой раковиной и большим кувшином, за ним – дубовый платяной шкаф, перед кроватью – ковер и тумбочка с настольной лампой, у стены, смежной с комнатой Додо, – маленькая изразцовая печь. Напротив кровати стоял туалетный столик с зеркалом, в углу у окна – комод. Композицию на комоде составляли настольные часы и декоративная ваза, покрытая слоем пыли.
Маруся достала простыни и ловко застелила постель, а потом занялась печкой. Впрочем, Ада этого уже не увидела. Не снимая платья, она упала на кровать, укуталась одеялом и мгновенно заснула.
Проснулась она от шороха, но не сразу вспомнила, где находится, и потому с минуту лежала неподвижно, рассматривая набивной рисунок на занавесках. Солнечное утро превратилось в воспоминание, в комнате сгустились сумерки.
Кто-то определенно рылся в комоде. Ада села на постели, ожидая увидеть Марусю. Как бы не так! Каштановые волосы, помятый жилет – тот же, что был на нем за завтраком.
– Денис Осипович, что вы делаете?
Додо от неожиданности подскочил, запнулся о ковер и чуть не растянулся на полу. Он обернулся через плечо, и Ада прочла на его лице растерянность. Вид у него был болезненный – бледная кожа, синие круги под глазами, но что-то во взгляде, да еще этот вихор на лбу выдавали мальчишку, который не заметил, как повзрослел.
– П-простите. Я искал… одну вещь… – он наконец выпрямился. – Да, неловко вышло.
Ада откинула одеяло и встала.
– Что же вы искали?
– М-м-м… Вы, наверное, не знаете, что в Финляндии действует сухой закон. Да и откуда вам знать? Так вот, один финн в Куоккале продает контрабандную водку. Я… иногда покупаю у него бутылку-другую. Сладкая наливка Ванды Федоровны не по мне. Ею не получается забыться.
– Разве не проще хранить бутылки в буфете?
– Вы, разумеется, правы. Но Вера Ивановна отчего-то вообразила, что ее долг избавить меня от «пагубного пристрастия», и стала регулярно проверять буфет и выливать мой эликсир забвенья. Потому-то я и устроил тайник в пустующей комнате. Простите, что забрался к вам, как какой-то воришка. Я надеялся вынести бутылку, не потревожив вас… – Додо оборвал себя на полуслове и с заметным волнением заглянул в глаза Ады. – Теперь вы меня презираете?
– Пожалуй, нет, – серьезно ответила она. – Я могу понять ваше желание забыться, более того – не возражаю против тайника в моем комоде. Жаль только, что вы выбрали самый легкий способ забвения.
Додо удивленно выгнул бровь:
– А вы знаете другие?
В этот момент в дверь постучали, и сразу же, не дожидаясь ответа, на пороге возникла Лена Оржельская.
– Ой, Ада, вы не одна! А я надеялась, что буду вашей первой визави, – хихикнула она.
– Я уже ухожу, – Додо бросил тоскливый взгляд на комод и ретировался за дверь.
Лена закатила глаза, рассмеялась и опустилась на венский стул, единственный в комнате.
– Сколько вы намерены гостить на «Вилле Рено»? Прошу, оставайтесь подольше! Мне кажется, мы подружимся, – едва уловимый польский акцент придавал ее речи своеобразный шарм. – Мне нравится Марыся, но ей всего шестнадцать, она еще ребенок. Наивный, неиспорченный ребенок. А Вера, хоть и замужняя дама бальзаковского возраста, увы, слишком серьезная и правильная. Вот вы, Ада, наверняка любите танцевать! Мы с вами съездим в ресторацию в Териоках, будет весело. Там оборудовали американский бар с живой музыкой. Только представьте: танго и фокстрот, запах духов, женщины в вечерних туалетах, статные кавалеры, пожирающие вас глазами…
Ада почувствовала, что краснеет, но не хотела разочаровывать Лену, признаваясь, что она в свои двадцать четыре года столь же наивна и неиспорченна, как Маруся. Красавица-полька была способна кого угодно заразить веселостью и беспечностью. Без тени грусти она рассказала, что оказалась в русской Финляндии в 1915 году вместе с другими польскими беженцами. В отличие от многих соотечественников, Оржельские были богаты. По крайней мере, они с Оскаром смогли позволить себе снять дачу в Келломяках, а позднее переехать в пансионат Ванды Орешниковой.
– Кстати, не думай, что Ванда вдова. Ее муж, отставной офицер, жив-живехонек, да только бросил ее и девочек. Проигрался в карты и сбежал в Москву с новой пассией. Жаль Ванду. Она славная. Здесь ведь всё на ней держится. Родители – уже старики, брат – ни рыба ни мясо, Вера… Чтобы она снизошла до готовки, прополки грядок и ощипывания кур? Да боже упаси! Девочки, конечно, помогают как могут. Плюс двое наемных работников из местных… Ой, я заболталась, а уже время ужина. Переодеваться будешь? – Лена с сомнением оглядела небольшой, еще не распакованный чемодан у кровати. – Завтра я отберу для тебя несколько своих платьев, только их нужно будет ушить.
Поблагодарив польку, Ада наскоро умылась, облачилась в старенький жакет и юбку, накинула пальто и вышла во двор. Вдоль дорожки горели разноцветные фонари. Ада помнила, что к большому дому следует идти направо, но, не сдержав любопытства, повернула влево – к лестнице на литориновом уступе – и замерла на верхней ступеньке. Несколько минут она просто любовалась картиной, открывшейся ее взору. Вниз по склону спускался каскад замерзших прудов, радужно подсвеченных фонарями. Его обрамляли лесенки и белые ажурные скамейки.
