Шагая за усачом в шляпе, Леон вскоре очутился рядом с просторной клеткой, в которой из угла в угол ходил действительно огромный и впечатляющий громила с заплетенными в толстую косу волосами и напоминающий ему дикаря. Рассматривая бугры мышц и ручищи, которыми можно было переломить хребет быку, Леон не сразу заметил на полу клетки, в углу, маленькую фигурку в лохмотьях — ребенка на вид, с растрепанными пепельными патлами и глазами с ярко-алой радужкой.

— Это Нико и Йоло, — сказал усач. — Как видите, младший — альбинос. Два по цене одного. Берете?

— Берем, — сказал Леон, вынимая кошелек. — Могу я вас попросить открыть клетку и проводить их до моего экипажа?

— Разумеется, уважаемые! Эй, Даниэль, помоги господину!

Вилли, прячась за плечо Леона, рассматривал покупку в монокль. Рабы вышли молча и покорно, только младший, альбинос, посмотрел на Леона с неизвестно откуда появившейся насмешливостью. Усач, перехватив этот взгляд, опять сощурился:

— Ах да, забыл сказать — Йоло немой.

— Не страшно, — улыбнулся Леон. — Главное, большой и работящий.

Усач усмехнулся далеко не по-доброму:

— Вы не поняли. Йоло — это младший.

Из шатра Леон выходил, как ударенный по голове. Вещь происходила странная, но раз его направила Шу, значит так и должно было быть. Вилли отправился с покупкой к экипажу, а Леона на выходе остановил шут.

— Прогуляемся с вами? — промурлыкал он, и Леон, спотыкаясь, последовал за ним, поскольку отцепить его от себя не получилось.

За шатром гимнастов Мурена прижал его к стволу дуба.

— Что мы здесь делаем? — спросил Леон, ожидая, что сейчас его поцелуют и он снова потеряет голову.

— Смотрим на звезды. Подними голову.

Леон поднял и тут же сполз спиной по шершавой коре, потому что ноги подкосились, когда горячие губы коснулись кожи над кадыком. Затем его слегка куснули, играючи, не больно, под челюстью, язык скользнул по ушной раковине, и Леон потерял голову не от поцелуя, а от шепота:

— Приходи сегодня ко мне.

— Зачем? — пробормотал Леон отупело.

— Покажу тебе те звезды, каких тут точно не увидишь.

Леон не видел, — было темно — но точно знал, что Мурена улыбался. Искренне в этот раз, без подтекста, и потому он сказал:

— Как только все уснут.

До конца вечера Леон не проронил ни слова. Дыхание замирало, стоило ему начать думать о том, какие вопиющие пошлости вливались в его полыхающие уши и как уверенные руки поглаживали спину под выдернутой из штанов рубашкой. Словно зная, о чем он думает, Мурена, развалившийся рядом на сиденье, раскачивал ногой, то и дело соприкасаясь с ним коленом, отчего Леон каждый раз угукал на вопросы Вилли невпопад. Ему, сидящему в темноте обитого атласом экипажа, казалось, что он как голый под взглядом расположившегося вольготно шута.

Раздеваясь в своей спальне, чтобы принять ванну, Леон понимал, что его банально «дожали», а он, распалившись, фантазирует уже наяву, переживая раз за разом исход сегодняшнего вечера. Усевшись в горячую воду, он закрыл глаза и уложил руки на бортики ванны, не в силах бороться с растекающейся по жилам негой предвкушения.

О цели и результате сегодняшнего посещения ярмарки не думалось: новую прислугу разместили в одной на двоих комнате, рядом с прочими работниками, и кухарка, хоть и зыркая на герцога обиженно, обещала за ними присмотреть и проконтролировать процесс купания больной. Леон, разомлев от воды и щедро выплеснутого в нее лавандового масла, выбрался спустя время и потянулся, как разбуженная кошка. В теле чувствовалась все та же нега, отравленная нетерпением. Дом гудел ульем: кто-то поздно вышел к ужину, кто-то только вернулся с ярмарки и делился впечатлениями, по коридорам носились служанки, решившие перед сном посмотреть на новеньких. Когда стало тише и Луны поднялись над кронами так высоко, что тени в саду сгустились, Леон оделся и вышел из комнаты, двигаясь к задней двери узким, темным коридором, который использовался реже нового, широкого и оснащенного светильниками. Входя в конюшню, он, подумав, закрыл двери на засов.

Мурена, проследивший за его действиями, поднял бровь, но ничего не сказал, продолжая водить щеткой по шее фыркающей гнедой. Больше всего Леон боялся насмешек, но Мурена, нарушив затянувшееся молчание, спросил:

— Как тебя зовут?

Герцог стоял перед ним, превратившись в статую самого себя.

— Я не понимаю вопроса, — произнес спустя мгновение. — Ты знаешь как меня зовут.

— Я знаю, как зовут герцога. Я спрашиваю, как зовут тебя.

Мурена ожидал, что он будет отпираться — лично он бы отпирался, потребуй кто-либо его настоящее имя, которого он и не помнил. Но в ответ прозвучало вполне человеческое, хоть и редкое имя, и он сказал:

— Красиво. Леонами называют маленьких песчаных кошек на юге Пустынь, это очень осторожный и умный зверь. Иногда — детям дают такое прозвище, но я знал прежде только одного человека с таким именем. Женщину.

— Как ты догадался? — спросил Леон, провожая глазами мелькнувшую под ногами Кори. Лошади, не любившие грызунов, любую другую давно затоптали бы, но к ней то ли привыкли, то ли не чувствовали опасности, потому крыса могла свободно взбираться на них, а затем проникать к кормушке. Почему она сразу не лезла к овсу, Мурена понять не пытался.

— Чтобы заметить что-то, иногда нужно просто посмотреть в другую сторону, — сказал он. — В моем случае перестать думать о твоей заднице, чтобы сопоставить кое-какие изменения с кое-какими фактами. Но я тебя не за этим приглашал.

— Ну да, звезды же, — произнес Леон и задержал дыхание, когда пальцы Мурены скользнули ему за ворот. — И я так понимаю, это тоже потом…

Спугнуть его не хотелось, поэтому Мурена держал в узде своего внутреннего зверя, которому хотелось кусаться, впиваясь клыками в податливую плоть, царапать пахнущую лавандой шелковую кожу до крови и вынимать из этого роскошного тела мелодичные низкие звуки. Возможно, широкая постель и прохлада спальни пошла бы для этого больше — есть такие мужчины, которых хотелось любить красиво, со всей присущей роскоши медлительностью, но в теле герцога имелась иная начинка, потому он льнул к Мурене, отвечая на поцелуй. Мурена, уверенный, что разбирается в людях, подумал, что ослышался, когда тот, оторвавшись, проговорил:

— Знаешь, я кое-что тоже могу.

— Знаю, — отозвался Мурена, проводя языком по его подбородку до уголка губ. — Скакать на моем члене ты точно сумеешь.

— Я неплохо беру в рот, — сказал Леон, и от услышанного в паху заныло еще больше. — Так мне говорили.

То, что в людях он разбирается паршиво, Мурена убедился, оказавшись на сене со стянутыми штанами и расстегнутой рубахой. Неизвестный ему, но как он успел решить, робкий и неумелый Леон, ласкал его соски так, словно дорвался до вишенки на именном пироге. Обычно другим частям тела, отличным от половых органов, подобного внимания в случае с Муреной не перепадало — встречи были спонтанными, быстрыми и происходили потому, что трахаться хотелось больше, чем ласкаться. Сейчас тоже хотелось, казалось, что прикоснись он к члену, и все закончится, не начавшись, однако он позволял языку Леона вытворять с ним сумасшедшие вещи. Когда соски стали чувствительными до болезненности, Мурена, застонав, мягко надавил на рыжий — чертовски рыжий — затылок, и Леон сполз ниже, касаясь губами живота.

— Святая Нанайя, прости за богохульство… — вырвалось помимо воли, стоило Леону задействовать свой язык и обвести его кончиком гладкую кожу под крайней плотью.

Двинув обхватившими ствол пальцами вниз и обнажив головку, Леон на секунду завис — и ясно почему, но затем сомкнул губы, несмело трогая языком металлический шарик рядом с уретрой. Второй такой же располагался на противоположном конце стерженька, проходящего вертикально через головку. Эта пикантная вещица появилась у Мурены с сомнительного согласия, когда он очутился в служении правителя одного затерянного в Песках государства, имеющего гарем из нескольких десятков наложниц. Штучка была обязательным атрибутом и заживала долго, больше полугода, а трахаться нельзя было еще столько же, и это было гарантом того, что оранжерею господина не потревожит никто из недавно нанятых. А больше года никто и не служил — уходили вместе с караванами к морю, потом и к более цивилизованной Мирамисе.