Во время работы на скорой помощи она в последний год ездила на вызовы с врачом-психиатром и еще одним фельдшером – крепким мужчиной лет 40 – в так называемой психиатрической бригаде.
Насмотрелась она тогда немало, было очень много, для нее совершенно неожиданных порой и, даже, казавшихся ей дикими, случаев.
Случаи были разнообразные: чаще всего это были пациенты с алкогольным делирием – белой горячкой или «белочкой», как ее тогда, в медицинской среде, называли. Это был конец 80-х годов, период Советского Союза; только что отменили сухой закон, и народ, словно утоляя сильную жажду, пил часто и помногу. Бывало, что эти эпизоды сопровождались бытовым, семейным насилием и, порой, их крепкому фельдшеру приходилось применять физическую силу, чтобы успокоить разбушевавшегося алкоголика. А иногда им приходилось даже вызывать милицию, были и случаи с ножевыми ранениями, в том числе, с так называемыми «саморезами», когда люди «вскрывали» себе вены. Мужья избивали жен, жены мужей, случаев насилия над женщинами было больше. В основном это были одиночные сильные удары во время скандала, после чего мужчина уходил в запой и «ловил «белочку», и, когда они приезжали на такой вызов, их встречала супруга с синяком под левым глазом, которая сама и вызывала скорую – пожалуй, самая стандартная ситуация для того времени. Но были и другие, более тяжелые случаи, когда после очередного скандала и ухода в запой мужа, жена наносила ему ножевое ранение, неожиданно для мужчины, со спины либо сбоку, а иногда даже, когда мужчина спал. Они приезжали обычно на эти вызовы после либо выписки такого пациента из хирургического отделения стационара, либо после приезда простой врачебной бригады. Было что-то нечеловеческое именно в таких проявлениях жестокости по отношению к ближнему, даже дьявольское – ударить исподтишка, совершенно не ожидаемо, хотя, по большому счету, все в таких эпизодах было не по-человечески.
Но были и другие, пожалуй, еще более тяжелые для восприятия психикой, случаи. Это были вызова при острой шизофрении.
Когда это было обострение какого-то вялотекущего процесса, они просто делали укол нейролептика и седативное и, дождавшись наступления фармакологического сна, уезжали. Но иногда это были случаи так называемой «шубы» – первые проявления шубообразной шизофрении. Чаще всего это были совсем молодые люди – юноши, девушки лет 17-19, и вот тогда было особенно тяжело на душе. В самой атмосфере квартир, где жили эти несчастные, совсем еще молодые люди, была какая-то непонятная и потому тревожная тяжесть. Как ни странно, родители и обстановка этих квартир на вид были вполне благополучные, но Ольга совсем не чувствовала в них любви, в отличие от тех случаев, когда она работала одиночным фельдшером и приезжала на обыкновенные вызовы, например, с высокой температурой. На вызовах с юношеской шизофренией у нее не было ощущения заботы, а наоборот, ее сердце тогда сжимал холод, исходящий от угрюмых, как будто бесчувственных, хотя и немного напуганных лиц родителей этих молодых людей. Конечно, так было не всегда, порой они приезжали на вызовы в семьи, где все было пропитано заботой и любовью, и тогда они засиживались у таких пациентов. Их врач-психиатр подолгу объяснял, что и как делать родителям, а они с фельдшером в это время пили чай на кухне, любезно предложенный родителями их пациентов. Тогда на душе был покой, а в области сердца она ощущала благостное тепло.
Воспоминание об этом периоде своей жизни заняло всего несколько секунд, и вдруг в голову пришла шальная мысль – а не сошла ли она с ума? Но вспомнив то, что ей говорил тогда, совсем еще молодой и неопытной фельдшерице, их бригадный врач-психиатр – умудренный опытом и с богатыми знаниями доктор, она, вначале встревожившись не на шутку, успокоилась. Венер Олегович говорил тогда о критериях реальности, и, применив их сейчас к своей ситуации, она поняла, что с ума она не сошла.
Тут к ней подошла женщина, «проявляющаяся» после нее, на бейдже которой было написано: «Наталья» – и, ласково обняв ее за талию, спросила:
– Как ты, Оля?
– Да, нормально, Наташа, спасибо. Как ты?
– Отлично! Знаешь, ты не отчаивайся, что не получается высказаться, главное, не бросать делать попытки, я чувствую, что на этом тренинге мы все вместе создаем некую атмосферу любви, в которой должны раствориться все наши душевные окаменелости, и я верю, что так и будет.
И тут, Ольга почувствовала какое-то шевеление в области сердца, как будто булыжник, давно засевший в ее груди, начал двигаться. После того, что с ней произошло на «горячей точке», она снова начала чувствовать свое сердце. Да, там, в глубине груди еще не было того тепла, которое она ощущала на тех вызовах своей психиатрической бригады, когда они приезжали к пациентам, которых так любили их близкие. Но словно кто-то оторвал камень от насиженного места в ее груди, как бы отделил его, и теперь, она ощущала сердце отдельно от этого камня. Да, ее сердце было израненное и все в рубцах, но оно уже было свободное.
Она четко помнила тот момент, когда в ее сердце поселился этот камень. Это произошло на следующий день после разговора с Алексом. Накануне вечером он пришел домой какой-то холодный и отчужденный и сказал, что им надо поговорить. Они сели друг напротив друга, и он заявил, что перестал любить ее, что полюбил другую женщину и хочет ее оставить.
Странное дело, в этот самый момент с ней не случилось ни истерики, которую она порой закатывала Алексу, когда ей вдруг казалось, что он переставал ее любить, ни простых слез. Но что-то оборвалось внутри, похолодели руки и ноги, и появилось ощущение и осознание полного одиночества, полной отделенности от мира и, пожалуй, даже от бога. В этот момент появилась мысль о суициде, потому что жить дальше уже не имело никакого смысла. «Кончено, кончено!» – звенело в голове с каким-то жутким и необычным тембром.
Но вдруг появилась какая-то надежда, что Алекс внезапно передумает, прямо сейчас обнимет ее и скажет такие нужные ей слова, которые, – и это она поняла только сейчас, – словно живительным соком, жизненным нектаром, питали ее годы их совместной жизни: «Олечка, родная, ты моя лапуля, сладкая моя девочка, ты моя жизнь, иди ко мне родная, так люблю тебя, милая».
Но Алекс молчал, его лицо было не холодное, не далекое, такое же родное и близкое, но оно уже было не ее. Взгляд суровых глаз смотрел куда-то вдаль, уперто и непримиримо, и Ольга поняла, что самая последняя ниточка, связывающая их, обрывается именно сейчас, и все, на этом конец. Она застонала с таким жутким отчаянием в голосе и зарыдала так дико, что каким-то совсем еще независимым, не вовлечённым в эту личностную трагедию участком мозга, прежде чем рухнуть на диван, она заметила испуганное выражение внезапно потеплевшего лица Алекса. Она рыдала почти час. Рыдала страшно, жутко. Наверное, любое бы сердце, любого человека, находившегося рядом, не выдержало этого. Алекс побежал на кухню за валерьянкой, но так и не смог ее напоить, потому что вода из стакана, каждый раз либо проливалась из ее трясущихся рук, либо опрокидывалась, ударяясь об ее дергающееся от рыданий лицо, когда он пытался напоить ее сам. Он бегал на кухню несколько раз, но без толку. Рыдания не стихали, а только набирали обороты, поэтому Алекс вызвал скорую помощь.
По какой-то иронии судьбы диспетчер направил к ним не обычную скорую помощь, а психиатрическую бригаду. Врач, видимо опытный психиатр, окинув квартиру взглядом и увидев суровое лицо и позу Алекса, в одно мгновение все понял, приказал фельдшерице – совсем еще молоденькой девушке с испуганным от Ольгиных рыданий лицом – сделать внутривенный укол седативных препаратов. Но увидев трясущиеся руки своей подопечной, быстро махнув головой Алексу, который тут же прижал Ольгу к дивану и отвел, крепко схватив, ее руку в сторону, сам сделал ей укол. Буквально через несколько секунда Ольга обмякла и замолчала, начала плавно дышать и заснула.
