– Благословите, Владыка.

– Бог благословит!

Купец склонился, поцеловал благословляющую руку игумена, услышал шёпот:

– В дороге ничего не бойся, кого надо, предупредили, чужих и солдат сейчас там нет. Кланяйся старцу Иоанну… в дальнем скиту. К нему иди один. Обязательно повстречайся, передай книгу и письмо моё. Расспроси, потом всё расскажешь. С Богом! – Всё так же скрываясь в темноте стены, осенил крестом удаляющийся обоз, вздохнул: «Сколько лет минуло, наверное, уже не придётся свидеться с Иваном».

Это была его тайна и горькая ноша: раскол церкви расколол и их жизнь – он потерял единственного родного человека. Они ещё детьми-сиротами прибились к монастырю, но вскоре дороги их разошлись: старший брат-погодок Иван после церковного собора, провозгласившего новые обряды и порядки, вот таким же ранним утром ушёл из монастыря с обозом старолюбцев и исчез из его жизни на долгие десятилетия. Однако усилия игумена, направленные на возвращение в лоно церкви колеблющихся раскольников, размывали границы их противостояния и приносили свои плоды: однажды на ярмарке ему в руки передали письмо от старца-раскольника Иоанна, и между ними возникла переписка, а потом произошла и неожиданная встреча.

После стрелецкого бунта обозлённые царские слуги и солдаты хватали всех шляющихся по России, забивали тюрьмы и подвалы монастырей стрельцами и их семьями, разбойными людьми и раскольниками. Много было доносчиков, сказывающих «Слово и дело государево», а ярмарки, трактиры и площади наводнили ярыги.

В тот год Тихон только приступил начальствовать, стремился поддерживать заведенный распорядок, но это ему не удавалось: монастырь скорее напоминал осажденную крепость, набитую торговцами с товарами и сбежавшимися под крепкие стены насельниками, солдатами и пропахшими подвальной гнилью и смрадом шляющимися дорожными и беглыми людьми.

Игумен Тихон, чтобы не допустить какой заразы, просил всех начальных внимательно осматриваться да следить за монастырскими и прибывшими людьми, сам который раз посещал их скопища во дворе монастыря и сидельцев в подвалах и кельях. Там и встретился с острым взглядом исхудалого статного и высокого седого старца, окружённого плотным людским кольцом. Стар уже и опытен, а сердце ёкнуло, чуть не бросился к нему в ноги, как в детские времена. Но сумел всё же переломить себя, вида не подал. Тот же улыбнулся ему навстречу краем губ и спокойно продолжил свой рассказ окружающим.

Тихон выждал время, всё расспросил у ключника и попросил привести старца в келью. Он часто так делал, приглашая для бесед разных людей, волею случая оказавшихся в монастыре: угощал, интересовался жизнью. Встречи ждал нетерпеливо и трепетно: что же стало со старшим братом? Где носило его время? Он уже не сомневался, что брат его и есть тот самый старец Иоанн, к которому тянутся раскольники и колеблющиеся для укрепления духа и воли, на которого объявили охоту и церковь, и власти. Стоял пред иконой на коленях и молил: «Господи, поддержи и укрепи меня! Дай свидеться с братом, единственной родной кровинкой. Не дай предать Тебя перед выбором крови и веры. Поддержи и укрепи силой Твоей веру мою. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь».

Стук в дверь прервал его молитву. Игумен поднялся на ноги, запустил гостей в келью, выпроводил ключника, закрыл дверь и уж потом произнёс:

– Проходи, Иван. Наконец-то мы с тобой свиделись.

Прямой взгляд, родной, любящий и бездонный, пронзил игумена:

– Я рад встретиться с тобой, Тиша. Ты многого достиг. Игумен… Но сомнения могут сгубить тебя. Нам с тобой придётся долго говорить о Божьем деле. Быть может, и поймём друг друга? Помнишь, тятя всегда тебе благоволил и хотел, чтобы ты был в церкви. А как мама любила тебя!

Иван замолчал, сделал шаг, став напротив игумена, и неожиданно крепко сверху, как в детстве, сжал его в своих объятиях:

– Здравствуй, брат. Как долго ждал я этой встречи с тобой.

Тихона внезапно накрыла пелена радости и отчаяния. Он склонился на плечо старшего брата, прижался к нему, как в детстве, словно к отцу, и забылся на время.

Беседовали всю ночь, а на рассвете, загнав коней, примчался гонец из Тайного приказа с требованиями препроводить старца-раскольника Иоанна в Преображенское, в подвалы. Когда об этом принесли весть в келью игумена Тихона, гость тоже услышал её из-за шторки скрытой комнаты.

Проводив гонца, Тихон на минуту задумался: «Обязанности монастырского начальника понуждают меня содействовать исполнению указания. И я буду содействовать, но исполнители – государевы служивые люди…»

– Что, игумен, задумался? – неожиданно раздался голос брата из потайной комнаты.

– Нет, брат, мне и задумываться нечего… – После небольшой паузы добавил: – Я не Каин и не Иуда. Прощай, оставляю тебя в келье. Думаю, ты помнишь наши детские пряталки? Дай Боже, ещё свидимся. – И поспешно покинул келью.

С той встречи прошло более десятка лет, и сейчас, при виде уходившего обоза, воспоминания всколыхнули игумена: «Да, нужно смириться с расколом, быть терпимым. Всё делается по воле Божьей. Пора прекращать церковные распри. Нельзя принуждать подобного по плоти и крови быть подобным душой, духом и верой. А сколько на земле разных язычников и иноверцев? Разве всех их переделаешь под себя? Господь не позволит этого».

Фёдору уже несколько раз приходилось подниматься в верховья реки Керженец: более двухсот вёрст он с обозом обычно проходил по лесным тропам и топям почти за месяц, а на возвращение тратил времени вполовину меньше. Мелькнуло: «И вправду говорят: домой ноги сами несут». Он истоптал с обозами и караванами много дорог, научился осторожности, подолгу молчать, шагая и вспоминая прошедшие годы, размышляя о текущих делах и планах на будущее. Но сегодня думы не приходили к нему, а были беспокойство и какая-то напряжённость. Фёдор шёл сзади и непроизвольно оглядывался, порой останавливался, отставал от обоза, прислушивался в тишине, но кроме звуков ночного леса ничего разобрать не мог. До зари по утоптанной дороге в монастырском лесу прошли много: миновали деревню, два починка и, когда впереди, над верхушками деревьев, завиднелось тёмно-синее небо, сделали первый привал.

Фёдор осмотрелся. Место для привала было выбрано грамотно: большая, светлая и сухая поляна с молодой и плотной травой; рядом переливами журчит ручей. Лошади задёргались, потянули вожжи и, разнузданные, сочно захрустели ранней весенней лесной травой.

Увидел Павла Тимофеевича в разговоре с проводником, спокойного и уверенного; возчиков, торопливо жующих еду, не отходя от телег; взглядом пробежался по опушке: на поляне внезапно появились молодые и крепкие мужики с дубинами в руках. Улыбнулся своей настороженности, успокоился и окликнул:

– Павел Тимофеевич!

Килин поспешно подошёл и смущенно проговорил:

– Ты уж извини, Фёдор Петрович, если что не так. Привык я к порядку, всю жизнь в дорогах да походах провёл.

– Всё ты правильно делаешь. Пойдём, перекусим чем Бог послал, да и отправимся дальше.

Подошли к телегам и светлой скатерти, расстеленной на траве, над которой стоял Андрейка и разгонял веткой мух. Перекрестились каждый по-своему и сели прямо на траву.

После вынужденной паузы Фёдор продолжил:

– Дальше сложнее будет, Павел Тимофеевич. Кержаки – люди особые, замкнутые. Больше внимания Богу уделяют и работе. Мы для них иноверцы из другого мира, а товар наш покупают и пользуются им. Близко к себе не подпускают, но относятся с уважением и к человеку, и к зверю, и к букашке какой, живут по божьим заповедям.

Килин поднял глаза и переспросил удивлённо:

– Кержаки?

Он впервые услышал это слово от Фёдора. Хотя на ярмарке оно всё чаще и чаще в разговорах проскакивало, как клеймо, – прозвище «кержаки», которым называли укрывающихся старолюбцев, беглецов, новых жителей берегов, болот и лесов окрестностей красивой и таинственной реки Керженец, устье которой во время весеннего разлива ширилось и прижималось к стенам Макарьевского монастыря. Год от года кержаков становилось всё больше и больше: вести быстро распространялись среди униженного русского народа, и огромные по площади дремучие леса к северу от монастыря заполнялись теми, кто остался в старой вере, был отвержен и притеснялся царской властью и церковью.