Ничего этого не было. И представьте, как должно было быть обидно, когда я зашел в комнату, прищурился, пытаясь отыскать его в темноте, а он кинул в меня мою же рукопись, в шутку, и громко прокричал:

⁃ Явился наконец, писака!

От поля вашего зрения отдирается картинка…

Эту фотографию мы сделали, когда впервые пришли сюда. На ней стоит Антон, облокотившись к дереву и одетый в ту самую футболку «провинция». Прямо смотря в объектив, он вытянул вперед свою руку, как бы заслоняясь от солнца. С тех пор Антон изменился, но не сильно: все те же черные волосы в короткой стрижке, все тот же остренький нос; лишь глаза окончательно утратили свой детский оттенок, уступив место твердому, серьезному и безумному взгляду.

В те времена в этих чертах можно было углядеть что-то красивое; теперь же его лицо поблекло совсем…

Через сутки – и опять вечером.

Целый день меня преследует это приятное ощущение того, что я снова пишу. Мне поэтому и хорошо, и грустно. Вспоминаются времена, когда я работал над рассказом, когда я думал, когда я жил им. Все это было здорово – кажется мне сейчас.

Сегодня я слишком долго гулял, один – и продрог. Снег стоит на своем месте, как был, только ледышки разбились о городские тротуары.

Так сказал мне один человек: про ледышки – и пар заклубился около его головы. Кажется, он просто сочинял стихотворение, но придумал только эту фразу. А я запомнил. Подвыпивший, он взял у меня последнюю мелочь и скрылся в ближайшем магазине. Мне было уже слишком холодно.

Я зашел домой, сразу кинулся под плед и, немного отдохнув, начал… Вот пишу теперь. Даже не переоделся, а только куртку снял. Но надо все-таки…

Мне позвонил Антон, когда я переодевался:

⁃ Алло?.. – судя по звуку, он был на улице.

⁃ Алло, да?

Спросил насчет сочинения итогового. Несколько дней назад мы проходили… Да так, пустяк. Я привел в пример Достоевского – не свой же рассказ приводить, верно?

⁃ Да, сдал.

Я бросил трубку, будто бы считая, что диалог окончен. «Вообще-то я веду себя до ужаса смешно» – думаю, снимая футболку и глядя на себя в зеркало. С чего-то вдруг решил поссориться и сам же первым от этого страдаю. Чертово все!

Но я опять под пледом. Дрожу и думаю: хорошо это, все-таки, – писать. В памяти у меня всплывают разные случаи, во время или после которых создавался тот или иной фрагмент. Вот, к примеру, фраза «восторжествует справедливость» – это результат одной ссоры в школе. Учительница по-английскому, наш давнишний враг, опустила как-то на одном уроке язвительную шуточку насчет волос Антона, – что-то про то, что он лысый – в вот таком духе. Стоит сказать, что Антон, хоть и стрижется очень коротко, но лысым все-таки никогда не бывал. Ну, и таким образом, слово за слово, разгорелся скандал, причем я сразу же вступился и основной конфликт постепенно перелез на меня.

И тут она прокричала:

⁃ Восторжествует справедливость, Новосельцев! Помяните мое слово!..

«Justice will prevail!» – смеялись мы потом, действительно по много раз на уроках и в домашних работах помянув это ее слово.

А вот имя Двуглас Шитов, как звался правитель великого царства Цитель, уже непосредственно связано с Антоном – то есть, это про его любимую группу: «ssshhhiiittt!». Мне было смешно с людей, пишущих на русском языке и использующих имена по типу Стефани, Кайла и прочее, и я решил сделать пародию такую с именами, придумывая их сам и постепенно увеличивая степень абсурда.

А вот однажды…

Налил себе чай, обдумывая, как буду описывать один случай – один особый случай. Его трудно будет описать.

Знаете, я вдруг почувствовал себя персонажем ремарковской книги – читал как-то такую. Там была одна женщина: она сидела перед камином, а еще плед, и книга… Не знаю почему, но мне это запомнилось.

Я очень люблю те вещи, которые запоминаются, они все ужасно дороги мне. Все эти моменты, мелкие ощущения, намеки, ассоциации… Мне интересны также и те, которые запоминаются другим. Я люблю слушать что-нибудь в этом роде: есть здесь какое-то волшебство, в этом… В общем, даже не знаю как это сказать. Это особенное, слишком особенное чувство.

Вот и тогда, сидя там в лесу, ночью, перед костром и тихой рекой, я был во власти этого впечатления. И я смотрел в эту реку и казалось мне, что вовсе это и не река; она захватывала собою все поле моего зрения, так что передо мной лежало уже море, мерцающее тысячами цветов, кричащее этим; и ничего из этого не бесило, не раздражало. Стоял огромный шум, да и все было огромным, но и способствовало все какому-то особенному чувству, особой гармонии, чему-то тихому, тонкому. Через этот океан я, будто через какое-то око, видел и небосвод, и звездочки, посаженные на него, и лес кругом, и… – словом, я видел все. Но повторюсь: главное здесь – цвет. Яркий, разный, будто скинул в кучку звезды кто-то; скинул в реку эту, перемешал, а я сижу и смотрю неотрывно, не моргая, завороженный… И все это – результат всего дня; оно копилось часами и вот рухнуло, не выдержав, и вот потекло теперь. Прошлое, преследовавшее меня все время, весь тот день, – причина этому.

Дело было в начале лета. С утра я пытался дозвониться до Антона – не выходило, но скоро он пришел сам. Был в своей обычной одежде: черные спортивные брюки и старая футболка «провинция». Ничего примечательного.

Смотря в окно со второго этажа моей квартиры, он сказал: «Слушай, а я телефон сегодня разбил». Это ничего: компьютер он сломал за день до этого.

Предложил потому пойти отправиться в лес, и даже с ночевкой. Антон до ужаса любит всякого рода авантюры; в его понимании идея, пришедшая самым случайным и неподходящим образом – самая ценная. Я во многом разделяю это убеждение.

Мы приготовили портфель, забили его всякого рода продуктами и необходимыми вещами, какие нашли; плюс к тому у нас были кое-какие деньги. Купив все, что нужно, и наконец собрав сумку, мы пешком отправились по направлению к лесу. Наш путь время от времени сопровождал нудный шум проезжающих машин.

Смутное чувство какой-то ностальгии появилось у меня почти сразу же. Моего отца и на этот раз не было дома; вторую неделю я жил один. И снова лес…

⁃ Что ты думаешь насчет нашего города? – спрашиваю.

Он вздернул плечами:

⁃ Я его очень люблю.

Мы шли уже полчаса. Была моя очередь нести сумку.

⁃ Да? – удивился я. – А почему?

⁃ Ну, он отсталый такой… Особенный. Нам же еще расти и расти до прогрессивных городов, а вот они все друг на друга похожи. Там ничего не происходит.

⁃ А у нас?

⁃ А мы стремимся пока что, чтобы на них похожими быть. И чтобы и у нас ничего не происходило.

Я подумал.

⁃ Это ты больше про людей так?

⁃ Возможно. Общее такое настроение… – он остановился: нагнулся, чтобы завязать шнурки. – Плюс мы, то есть эти все, – разводя рукой по сторонам, – постоянно собираются, постоянно что-то у них там… Не отвыкли еще по улице гулять.

⁃ А ты откуда знаешь как у других? В других городах мол.

⁃ Ну да, вообще-то не знаю… Нигде по сути не бывал. – сказал он, поднявшись. – Но с такими мыслями легче это все переносить.

Вообще-то Антон мог бы и сам нести сумку. Он был намного сильнее меня физически (да и кого угодно из наших сверстников).

Но у нас везде и во всем было треклятое равноправие.

В небе уныло летала какая-то птичка. Мы шли. Шли и шутили над девушками, умеющими плакать, – даже искренне, – в компании подруг, и тем демонстрирующих зрителям свой особенный внутренний строй; снова и снова обсуждали одноклассников, многих из которых мы, может быть, за целое лето не встретим, – а иных и после… То есть, даже не иных, а многих. Очень многих.