Связь с Петроградом не прекращается, город требует регулярных посещений. Продолжаются деловые встречи с коллегами и в ходе этих встреч он отмечает для себя, что общение с Александром Блоком значит для него больше, чем простое сотрудничество.

Когда – то, до революции, еще будучи молодым журналистом, он впервые посетил поэта и острая наблюдательность Чуковского подсказала ему следующий вывод: «Я ему, видимо, не нравлюсь, но он дружествен». Тут замечена к тому же интеллигентность Блока. Со временем он всё чаще вспоминает свое давнее увлечение стихами поэта и ловит себя на желании написать о нем. 21 июля 1916 года записывает в дневник: «Сегодня – после двух–летнего перерыва – я впервые взялся за стихи Блока – и словно ожил: вот мое, подлинное…»

В дальнейшем, в ходе совместной работы по издательским делам «Всемирной литературы», всё более происходит сближение Блока – поэта и гражданина, подобно чуткому сейсмографу отзывающегося на движение «тектонических плит» истории, – и Чуковского, не чуждого философии психолога и тонкого толкователя словесного творчества. И в одном оба они были схожи – в замечательной способности улавливать малейшие душевные движения не только друг друга, но и окружающих их людей.

Для Блока Чуковский какое–то время оставался одним из литераторов, с кем ему приходилось встречаться по общим делам – то есть был одним из многих. Сближение шло постепенно и – при всей закрытости и сложности характера – поэту невозможно было не проникнуться симпатией к литератору с острым глазом, быстрым умом и при всём том человеку искреннему, с открытой душой.

«Сегодня я впервые заметил, что Блок ко мне благоволит», – записал Чуковский 9 декабря 1919 года.

Тут следует упомянуть о такой замеченной подробности: в разговорах с Чуковским Блок более открыт, чем с другими, то есть он удостаивается полного доверия поэта. В свою очередь – Чуковский, чувствуя перед собой серьезную ответственность, не раз делал безуспешные попытки писать о Блоке и однажды себе признался, что труд о нем «требует уединенной души».

Как–то он навестил поэта. Блок показал ему черновик «Двенадцати» и на множество вопросов о стихах, которые задавал ему Чуковский, отвечал с удовольствием. Здесь воочию проявилась духовная близость столь разных людей. «Я все ваши советы помню» – сказал ему Блок.

Эта встреча происходила в январе 1921 года – и ни тот, ни другой не подозревали, что начался последний год жизни поэта.

И вот наступила эта – последняя и печально известная – поездка Блока в Москву: вышло так, что именно Чуковскому выпала участь везти знаменитого поэта в столицу.

1 мая 1921 года он записывает в дневнике: «За два часа до отбытия, сегодня утром, он категорически отказался ехать, но я уговорил его. Дело в том, что дома у него плохо: он знает об измене жены, и я хотел его вытащить из этой атмосферы.»

С. Алянский, ехавший с ними в поезде, вспоминал: «в дороге Александр Александрович жаловался на боли в ноге. Желая отвлечь Блока, Корней Иванович занимал поэта веселыми рассказами… Блок много смеялся и, казалось, порой совсем забывал о болях… Вся дорога, по выражению Блока, прошла в "чуковском ключе"»

В столице их ожидал полный сумбур – началось с того, что устроительница выступлений Блока Облонская их не встретила. Чуковский прилагает усилия, чтобы исправить положение. Блоком занялась чета Коганов, а сам он скитается в поисках ночлега. Первое выступление оказалось неудачным из–за плохой организации. Чтобы уберечь поэта от подобных случайностей, Чуковский пускается во все тяжкие, чтобы собрать публику – и это ему удается, дело налаживается и Блока принимают хорошо. Но тут случилось и нечто из ряда вон…

«Блока очень приглашали в Дом Печати, – записывает Чуковский. – Он пришел туда и прочитал несколько стихотворений. Тогда вышел какой–то черный тов. Струве2 и сказал: «Товарищи! я вас спрашиваю, где здесь динамика? Где здесь ритмы? Всё это мертвечина, и сам тов. Блок – мертвец».

– Верно, верно! – сказал мне Блок, сидевший за занавеской. – Я действительно мертвец.»

Нельзя не поразиться тому, что гнусный выпад претенциозного графомана мог усугубить и без того тяжелейшее душевное состояние поэта.

По возвращении в Петроград, Чуковского не оставляет желание писать о Блоке, но жизнь диктует свои законы. Его большая семья бедствует. Он перевозит ее на лето под Псков в так назваемую «колонию художников и литераторов» – и эти летние месяцы превращаются для него в ад. У колонии есть одно лишь название, в ней ровным счетом ничего нет и не налажены ни быт, ни питание. Те, от кого это формально зависит (Добужинский, Попов, Ухарский), пользуясь добротой и безотказностью Чуковского – кто исподволь, втихую, а кто и вполне откровенно, – переваливают на этого наивного отца семейства всю кошмарную работу по пробиванию для всех поселившихся пайков, по добыче и подвозу продуктов, кроватей и прочая, прочая… («Здесь на меня смотрят как на приказчика…»)

Он носится – то на подводах, а то и пешком (спасают ноги журавлиные) в любую погоду то в поле, то в соседнее село, то в райцентр, – недоедает, выстаивает в очередях, чтоб тормошить чиновников, и добивается многого, чтобы в ответ столкнуться… С благодарностью? Как бы не так! С подозрительностью и недоверием тех, кому он своим тяжким трудом обеспечил сравнительно спокойную, размеренную жизнь!

Представим себе на минуту, каково это «…ехать обратно, не евши, 17 верст, с болью в голове, и думать:

– Боже, когда же я буду писать!

И вернуться домой с отбитыми внутренностями, вечером, в грязи, а дома (как это было первые дни) нечего есть, дома жена в слезах, дома – помощи ниоткуда. Г–жа Добужинская, видя, что человек ездил для нее, работал для нее (потому что я работал и для нее), могла бы облегчить покуда чуть–чуть его жизнь, а она вдруг выходит на крыльцо и говорит:

– Трое вас заведующих, а толку никакого. Когда вам кататься, есть лошадь, а когда нам по делу, никогда нет.»

Каково?

И как раз в этот момент его настигает весть, что скончался Блок.

Непомерно тяжелы эти горькие минуты, когда вдруг с опозданием узнаёшь и только тут осознаешь, что потерял самого близкого человека. Именно это произошло с Чуковским, попытавшимся поделиться своей скорбью с вечным своим спутником – дневником. Чувствуется, что даже ему – превосходному мастеру – не хватало слов, когда он писал о встречах с поэтом, вспоминал его душевность, деликатность, «всегдашнюю невольную величавость»: «…всю эту непередаваемую словами атмосферу Блока я вспомнил – и мне стало страшно, что этого нет. В могиле его голос, его почерк, его изумительная чистоплотность, его цветущие волосы, его знание латыни, немецкого языка, его маленькие изящные уши, его привычки, любви, «его декадентство», «его реализм», его морщины – всё это под землей, в земле, земля…

В его жизни не было событий. «Ездил в Bad Nauheim». Он ничего не делал – только пел. Через него непрерывной струей шла какая–то бесконечная песня. Двадцать лет с 98 по 1918. И потом он остановился – и тотчас же стал умирать. Его песня была его жизнью. Кончилась песня, и кончился он.»

Дальше в записях многомесячный перерыв. Зловещий август не мог не отразиться на настроении автора дневника. Этот месяц унес не только угасшего как свеча Блока. Был расстрелян Николай Гумилев. Отголосок его гибели прозвучал на праздновании Нового 1922–го года в Доме Литераторов: напомнила о ней М.В.Ватсон. Чуковский вновь пережил тяжелое чувство несправедливости, записал:

«Она месяца 3 (назад) сказала мне:

– Ну что, не помогли вам ваши товарищи спасти Гумилева?

– Какие товарищи? – спросил я.

– Большевики.