До них я никогда об этом не думал. Меня не волновало, какое впечатление я произвожу на людей. Все было просто: я их любил или не любил, и они отвечали мне тем же.

– …Герман Иванович, а вы какую группу предпочитаете?

– Вашу, конечно.

Все дружно засмеялись. Слава пояснил, утирая слезы:

– Я имел ввиду… ВИА, по-вашему.

ВИА – вокально-инструментальный ансамбль, по-нашему. За какие-то месяцы я превратился в натурального Германа Ивановича, который безнадежно отстал от молодежи, ничего не сечет в группах, танцевать, как они, молодые, не умеет и вообще… Одним словом, я старше их лет на восемь, а стал просто Германом Ивановичем, который на своей территории еще может что-то сказать, а вот на их – уже пас. О чем же я могу говорить с ними, кроме проекта?

Ах, да, да, да, о красоте. Можно ли ей научить? Мой преподаватель считал, что нельзя, что он ничему не может нас научить, что мы научимся сами, если захотим. Мы хотели. Нам повезло, что он у нас был. Замечательный преподаватель, прекрасный! Всем бы таких! У никаких преподавателей – никакие студенты. Никакие архитекторы, никакие проекты. Все вроде бы на месте, все вроде бы есть, но как скучно на это смотреть. Унылые ящики. Кто-то унылый разбросал их на планшете. Как упали, так и построили. И в каждом доме, в каждой квартире – убогий вид из окна. Нет занавесок, чтобы закрыть вид. Можно залепить окна газетой.

Планшет Любы Давыдовой был завален бумажками, кальками, вокруг в самом живописном беспорядке валялись журналы, ручки, перья, тряпочки, промокашки. Самой ее не было, и все это мне показалось весьма подозрительным. Я смахнул с планшета все лишнее… и чуть не умер. На самом деле, чуть не умер. Дом был обведен толстым плакатным пером с немыслимыми лихими хвостами. Давыдова, конечно, была где-то здесь, я это чувствовал. Оглядел аудиторию. Так и есть. Спряталась за дверью, глазищи испуганные.

Детский сад! А я распинался, с пеной у рта рассказывал о возможностях графической подачи!

У Геры было такое несчастное лицо, что я торопливо заверила:

– Я все переделаю, перетяну планшет…

– Перетянете планшет?! А планировка? Все эти ваши «паучки», «пузыри», карандашные линии!.. Как вы их переведете?!

– Как-нибудь… Вы только не расстраивайтесь!

– Да я-то здесь причем?! Это ваша работа! Это вы должны себе локти кусать.

– Я кусаю…

– Что на вас нашло? К чему вам эти небрежные, корявые, жирные, жуткие линии? А, делайте, как хотите!

Я разодрала в клочки югославский журнал, в котором и нашла замечательно необычную подачу, мне так понравился тонкий, мелкий рисунок и жирные линии по контуру… Хорошо хоть, только дом запорола.

Я его соскоблю.

Возьму острую бритвочку и соскоблю миллиметр за миллиметром. Чему-то же я научилась за эти два с половиной года?

– Так, Шустова, что у вас? – спросил Виктор Васильевич. Он сел и полистал пояснительную записку. – Впечатляет! Большая редкость, когда работа начинается с пояснительной записки, с которой и должна начинаться! И про список литературы не забыли. Молодец, Шустова! Все в записке представили. Пятистенок вот вижу, шестистенок, дом двойной, тройной, дом кошелем, дом брусом. Но как вы используете эти знания в проекте? На вашем планшете означенных домов я не вижу.

– Это пояснительная записка Прохора, Виктор Васильевич. У него вы все избы видели – в «Музее под открытым небом».

– Да, у него реальный проект. А у вас, Зина, что?

– У меня тоже реальный. Вот здесь у меня, посмотрите, на вершине холма – свечечки, дальше от них спускаются гусенички-шестиэтажки, а ниже горошинки коттеджей рассыпаны.

Виктор Васильевич хмыкнул:

– Гусенички! Горошинки! – Но воздержался от комментариев, спросил: – Герман Иванович согласен с таким решением?

– Разумеется.

– Тогда молчу.

Кислушка громко проговорила:

– И правильно! А то не знаем, кого слушать.

– Это невозможно, – захныкали девочки, – сдача на носу, а у нас все не так!

– Да! – возмутилась Кислушка. – Один про образ твердит, другой…

– А вы всех слушайте и составляйте свое мнение! – Виктор Васильевич пересел к ней. – Ну, и где ваши дома? Куда вы их запрятали? Слабенькое решеньице. Кого могут удивить эти «био-структуры»? Да вы обиделись? Правду принимать надо.

Кислушка, оправившись от неожиданного налета, предложила язвительно:

– Вот вы и нарисуйте сами, как надо, а я поучусь!

– Здрасьте, а вы-то на что? Вы работайте, а я подскажу, где плохо, а где хорошо, а рисовать за вас я не буду.

– Слушайте, что вам от меня надо?

Виктор Васильевич с широкой улыбкой откинулся на спинку стула.

– Ну и постановочка вопроса. Можно подумать, я пристаю к вам где-нибудь на улице. Но вы, милочка, не в моем вкусе.

– Я вам не Милочка, так меня называют только друзья! – она походила на кошку, нагонявшую своим видом страх, но все-таки осторожно отступающую.

Она потом, как водится, отыгралась на нас.

Вытерев слезы, нарисовав реснички, она с вызовом оглядела меня, потом Славку. Перевела глаза на Прохора.

– У меня к тебе вопрос, как к старосте группы. Дмитриев отсутствовал четыре дня, однако ты ему не проставил «энки».

– Да ладно, – отмахнулся Прохор. – Домой человек съездил.

– Почему ты его покрываешь? Так ты распустишь группу – все начнут ездить, когда вздумается.

– Ты не начнешь, городская, дома живешь.

– А ты общежитский. И это второй вопрос: что делается у вас в общежитии?

– Приходи в гости, узнаешь.

– Того, что я знаю, достаточно. Я, как комсорг и член комитета, не могу больше молчать! У Дмитриева невеста в Таллине, а он состоит в аморальных отношениях с Давыдовой!

– И все-то ты знаешь, – усмехнулся Прохор.

– И о твоем поведении мы тоже поговорим! – пообещала Кислушка. – На наших глазах происходит моральное падение двух комсомольцев, а ты их покрываешь! Если комсомолец собрался жениться, то как он может…

– Так ведь еще не женился!

– Ну и моральный кодекс у вас! А понятие верности существует для вас или нет?! Раз он сделал свой выбор, пусть оставит Давыдову в покое!

– А какое тебе дело до ее покоя?

– Не кричи! И не воображай, что вы живете на необитаемом острове! Вы живете в коллективе и должны считаться с его мнением!

– А он с нашим?

– В данном случае двух мнений быть не может! Или они расстаются, или мы принимаем меры!

Славка дурашливо сморщился:

– Какие меры, Кислушка! Мы переутомились, пойдем, пожуем что-нибудь!

– Я, как комсорг нашей группы…

– …с превеликой охотой трахнулась, – гоготнула Зина. – Да не с кем.

Кислушка с такой силой, как Шустова, решила не связываться, и, обозленная, что на этот раз не удалось улучшить мир, едко хихикнула:

– Это у вас на деревне так говорят?

– Нет, больше делают, чем треплются.

– Ладно, девочки, побазарили и будя, – решил Прохор. – Пошли есть, а то лекция скоро.

Мы побежали в общагу, сварили макароны без ничего (два дня оставалось до стипы) и понеслись на шестой этаж.

Аудитория залита ровным холодным неоновым светом, лекция об архитектуре Италии нас не вдохновляет. Италия далеко, там тепло и зимы не бывает, а здесь с вечера до утра – ночь, день не наступает.

Мы с нетерпением ждали приезда Бабурова, знаменитого градостроителя из Москвы. Но приехал его заместитель – Косицкий. Преподаватели и студенты собрались на шестом этаже. В наступившей тишине я снова вспомнил про свою музыкальную шкатулку, сцепил руки на животе, тискал его и заклинал хоть на этот раз не подвести! Я с умным видом пялился на доску, где висели фотографии городов, от напряжения ничего не видел, очки запотели. Я приготовился к прыжку, но тут Владимир Григорьевич встал – лекция закончилась!

В последующие дни Косицкий прочел нам цикл лекций по ковровой застройке (готовил по ней докторскую диссертацию). Побывал у нас на курсовом проектировании, указал, что реки должны быть шире и шире к устью, а то может быть размыв берегов. И все. Он выставил на прощание бутылку вина «бычья кровь». Мы его проводили, как он выразился, по протоколу.