Российское Министерство экономики в кадровом отношении не могло составить никакой конкуренции министерству союзному. Это было вполне естественным явлением. Если в любом республиканском Госплане, в том числе в российском Министерстве экономики, появлялся толковый, способный работник, его очень быстро забирали наверх – в Госплан Союза. Контролируя всю союзную промышленность, все союзные и наиболее важные республиканские министерства, Госплан имел возможность черпать оттуда лучших людей. Немаловажно, что этих людей «воспринимали» внизу: в отраслевых министерствах, в регионах, на заводах и стройках. Существовал годами налаженный информационный обмен, хотя он и носил весьма своеобразный характер: сверху шли приказы и нажим, снизу – стремление выторговать задание поменьше, а ресурсов побольше, занизить свои реальные возможности. Этот торг и составлял суть разработки так называемого народно-хозяйственного плана. Однако сидевшие здесь люди представляли себе реальную экономическую ситуацию, владели обширной статистикой, были в курсе дел не только на уровне отраслей и регионов – они знали даже положение дел на заводах, сельхозпредприятиях и так далее. Это были лучшие экономисты-практики. Конечно, они были специалистами по плановой экономике, но специалистами! И важной задачей было с первых же дней заставить их работать на решение тех задач, которые были нами намечены.

Конечно, чисто психологически мне было гораздо проще сесть в свое законное начальственное кресло в российском Министерстве экономики и получить относительно лояльный аппарат, хотя бы потому, что я был назначен его официальным начальником, а советские чиновники были в массе своей людьми законопослушными. Но я твердо понимал, что без опытных, квалифицированных работников союзного Госплана, знавших ключевые сектора российской экономики, реформировать ее нам будет многократно сложнее. Кроме того, рыночная экономика не могла возникнуть за пару недель. На переходном этапе оставались и административные методы управления типа квотирования экспорта нефти или распределения зарубежных кредитов, полученных под государственные гарантии. Сохранялся государственный заказ, в том числе оборонный, государственные инвестиции и программы, межправительственные соглашения, управление госсобственностью (все это существует и поныне и будет сохраняться и в полностью рыночном хозяйстве). А уж в этой работе чиновникам Госплана не было равных. Понимая все это, я вместо комфортного сидения в скромном российском Минэкономики принял рискованное и труднореализуемое решение постараться еще до распада СССР перетянуть на свою сторону союзный Госплан. Решение смелое, возможно даже авантюрное, но абсолютно необходимое для дела.

И вот буквально через пару дней после нашего назначения я привел все названные аргументы Гайдару, получил его полную поддержку, и мы отправились «брать Госплан».

Это огромное ведомство, размещавшееся тогда в мрачном здании на Охотном Ряду, где сейчас находится Государственная дума, переживало, естественно, не лучшие времена. Коллектив чувствовал себя в подвешенном состоянии, был издерган различными комиссиями, выяснявшими поведение министерства во время путча, который Госплан так или иначе поддержал. Реально они просто провели партсобрание, на котором признали ГКЧП. Надо знать Госплан: это довольно амбициозная, но в целом законопослушная машина, которая подчинялась любой власти. Потом, кстати, протоколы этого собрания уничтожили, но было уже поздно. Туда приходили классические «комиссары», у министра Владимира Ивановича Щербакова отбирали ключи, опечатывали кабинет, хотя он один из немногих в павловском правительстве, кто не поддержал авантюру ГКЧП. Кстати, одними из тех, кто «арестовывал» тогда не самого Щербакова, но его служебный кабинет, были, по их собственным воспоминаниям, Евгений Сабуров и Сергей Глазьев. Находились люди, которые проводили какие-то дознания, расследования. Но даже это было еще полбеды. Хуже, когда туда приходили комиссары от экономики.

Сотрудники Госплана имели все основания ценить себя достаточно высоко. Когда их начинал допрашивать с пристрастием, чем они занимаются и каким видят будущее экономической политики, а главное, поучать какой-нибудь доцент кафедры политической экономии из далекой провинции, сделавший политическую карьеру в борьбе с путчистами, то своей «комиссарской повязкой» он вызывал, конечно, некоторое чувство озабоченности, но в душе любого допрашиваемого ничего иного, кроме глубочайшего неприятия и презрения к такому «следователю», появиться не могло.

Мы с Гайдаром к этой охоте на ведьм не имели никакого отношения. В то время мы сидели в Архангельском, писали свою программу и обо всей этой «демошизе» даже почти не знали. Наверное, поэтому нам было легче разговаривать с госплановцами.

Хорошо помню, как я и Гайдар этот самый «захват» Госплана провели. Я тогда был худее килограммов на пятнадцать. Егор тоже был менее внушительным. Мне было тридцать восемь лет, Гайдару – тридцать пять. Явно несолидно выглядевшие, без мундиров и погон, в каких-то несерьезных курточках, мы вошли в центральную дверь здания, где располагалось ведомство. Правда, до этого мы позвонили начальству, предупредили о своем визите.

Владимир Щербаков, как и почти все союзные министры, был к этому моменту уже снят со своего поста. Исполнял обязанности министра Александр Николаевич Трошин. Всеми оргделами командовал совершенно особый человек. Это был Павел Петрович Анисимов, многолетний заместитель председателя Госплана по кадрам, назначенный от ЦК КПСС и бывший там как бы партийным комиссаром. Ему мы и позвонили: так, мол, и так, соберите коллегию министерства, мы придем, чтобы познакомиться с людьми, с работой, поговорить о взаимодействии.

Как это ни странно, он собрал коллегию, хотя это было союзное министерство, да еще из главных, а мы… У нас даже правительственных удостоверений тогда еще не было, только институтские. У Гайдара был указ российского президента, у меня и того меньше: постановление, то самое, с «министром» с маленькой буквы, уже признанное нашим аппаратом как бы недействительным. Нас даже охрана на центральном входе Госплана пропустила с трудом, когда мы показали им свои мандаты: вот, президент России назначил.

Очень было забавно потом, когда эта охрана отдавала мне честь еще много лет после того, как я уже не был министром. Но тогда, в первый наш приход, поводов для смеха не было. Впрочем, в итоге наш «проход через посты» состоялся, взашей нас не вытолкали, мы благополучно поднялись на шестой этаж, где уже собралась коллегия.

Гайдар в тот день был настроен очень решительно, по-боевому, а говорить вступительную речь предстояло ему. Я, однако, настоял на мирном подходе. И в итоге наши выступления свелись к тому, что мы очень ценим Госплан, ценим его специалистов (что было чистой правдой), мы понимаем значимость этого учреждения. И сейчас, когда создается новая Россия, начинаются подлинные реформы, мы хотим использовать этот богатейший потенциал, опыт, знание жизни и зовем их работать на Россию. А с другой стороны, Союз в старой форме обречен, и старый Госплан тоже обречен. «Потому, – говорил я, – приглашаю всех, кто готов трудиться на благо новой России, идти ко мне и не несу ответственности за дальнейшую судьбу и карьеру тех, кто не придет». Речи наши, видимо, были отрывистыми и сумбурными, но суть мы изложили достаточно четко и ясно. Вопросов к нам не последовало, но было видно, что пищи для размышлений у людей уже хватает.

К моменту нашего появления коллектив Госплана был не только морально подавлен, но и как бы выбит из профессиональной колеи. По инерции машина работала, десятилетиями отлаживавшиеся колесики госплановского механизма вращались. Сотрудники бесконечно обсуждали «план-прогноз» на 1992 год, который в сложившейся к этому моменту ситуации имел просто нулевой смысл. Они, однако, занимались этим вполне серьезно, почти истово. Даже после того, как пришел я и было объявлено о реформе в России, когда все поняли, что Союз распался, они продолжали обсуждать этот прогноз, составленный по старым меркам. Понятно, что людям нужно было чем-то заняться, потому что они маялись от безделья. Помню первое поразившее меня чисто внешнее зрительное впечатление, когда я прошел по этим мрачноватым коридорам: какой-то слегка мерцающий полусвет, ощущение мертвого пространства и сильный запах имбирной настойки…