Сибиряки постоянно оглядывались на столицы. Там внутрипартийное напряжение нарастало. Очередная баталия между ЦК и оппозицией на общегосударственном уровне произошла на объединенном пленуме ЦК и ЦКК, проходившем с 29 июля по 9 августа 1927 года. К пленуму, в повестке которого был вопрос «О последних выступлениях оппозиции и нарушениях партийной дисциплины тт. Троцким и Зиновьевым», ЦКК подготовила сборник материалов, третирующих оппозицию. «Точка зрения Троцкого» по международной политике квалифицировалась как «грубейшее извращение ленинизма». О нарушениях партийной дисциплины Троцким и Зиновьевым на пленуме говорил Орджоникидзе. Он предупреждал, что оппозиция становится на путь раскола ВКП(б). Это было очень серьезное обвинение, так как посягательство на политическую монополию партии рассматривалось как государственная измена. Подозревая, что «оппозиция против победы СССР в грядущих боях», Сталин выжал максимум политического капитала из «тезиса о Клемансо», который состоял в том, что оппозиция даже в условиях возможной войны с мировым капитализмом может настаивать на передвижках в партийном руководстве (во время Первой мировой войны это удалось французскому политику Жоржу Клемансо). Несмотря на разъяснения Троцкого, что «тезис о Клемансо» ни в коем случае не должен восприниматься как призыв к свержению нынешнего партийного руководства, Сталин приклеил Троцкому ярлык «клеветника» и «пораженца». «Неужели оппозиция думает, что руководство Сталина не в состоянии обеспечить победу СССР? – отвечал Троцкий. Да, думает!» «А партия где?» – выкрикнул Молотов. «Партию вы задушили, – был ответ Троцкого, который завершил свою речь словами: – За социалистическое отечество? – Да! За сталинский курс? – Нет»282.
В своем выступлении Молотов заявил, что оппозиция призывает к «повстанчеству против партии и советской власти». Последствия могли быть очень тяжелыми, и группа членов меньшинства ЦК выступила 4 августа с отпором: «Ядро сталинской фракции хочет приучить партию к мысли о разгроме оппозиции <…>. Неправда, будто оппозиция готовит вторую партию. Зато безусловная правда, что сталинская фракция раз и навсегда хочет подчинить себе партию методами не только партийного, но и государственного аппарата <…>. Неправда, будто путь оппозиции ведет к восстанию против партии и советской власти. Зато неоспоримая правда, что сталинская фракция на пути достижения своих целей холодно наметила развязку физического разгрома». Тринадцать подписавших документ, среди которых Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бакаев, Евдокимов и другие лидеры оппозиции, заявляли о решимости до конца защищать свои взгляды, но изъявили готовность в интересах партийной сплоченности смягчить противостояние и «создать условия, обеспечивающие всестороннюю проверку партией действительных разногласий и выработку правильной линии на XV партийном съезде». 8 августа те же подписанты официально отвергли вымыслы о враждебности оппозиции к партии и разъяснили наболевший вопрос о «термидоре»283.
Оппозиция отсылала к Термидорианскому перевороту 1794 года (9 термидора 2 года по французскому республиканскому календарю) во Франции, приведшему к низвержению якобинской диктатуры и, через недолгое время, к бонапартизму, то есть в марксистской интерпретации – форме контрреволюционной диктатуры крупной буржуазии, опирающейся на военную силу и лавирующей между борющимися классами. Внутрипартийный образ «термидора» в большевистском каноне задавали трактовки Маркса и Энгельса, известные всем образованным большевикам как источник дискурсивной истины. Большевики опасались, что в Советской России «термидор» придет от крестьянства, от мелкобуржуазных и правосоциалистических партий (меньшевиков, социалистов-революционеров и т. д.)284.
«Сначала словечко „термидор“ ходило только в интимных беседах самого узкого зиновьевского круга, – утверждали в Ленинграде. – Но – шила в мешке не утаишь. Скоро это „крылатое“ словечко вылетело наружу». В сентябре 1925 года его уже открыто «обронил» тогдашний секретарь Ленинградского губкома П. Залуцкий: «Один исторический пример должен быть у нас сейчас в центре внимания. Это – термидорианский путь развития Великой Французской Революции. Они (т. е. ЦК) „строят мещанское государство, то, что Ленин называл «царством крестьянской ограниченности», а они называют строительством социализма“. Умные сменовеховцы вроде Устрялова, лучше, чем наши „вожди“ и „теоретики“, учитывают обстановку. Они видят слабость наших верхов и, оказывая давление на госаппарат и некоторые слои в партии, помогают им, толкая революцию к термидору»285.
«Один из нынешних теоретических разоружителей партии, – негодовал Троцкий, – цитировал Маркса насчет того, что пролетарской революции незачем-де рядиться в костюмы прошлого, и делал отсюда глупенький и сладенький вывод: незачем, стало быть, говорить о термидоре. Рядиться в тогу прошлого можно для того, чтобы скрыть от себя и других скудность своей исторической роли. Это негоже. Но можно и должно искать аналогий с прошлым, учиться на примерах прошлого». В терминах этого исторического сценария оппозиция претендовала на роль якобинцев, а сторонникам большинства ЦК оставляла незавидную роль термидорианцев. «Незачем говорить, что Ленин не хуже нас знал разницу между 18‑м столетием и 20‑м, между санкюлотами и индустриальными рабочими, – и, тем не менее, он был совершенно прав, проводя нить исторической преемственности от якобинца к большевику. Однородный смысл имеет и аналогия с термидором. Она многому учит. Термидор есть особая форма контрреволюции, совершаемой в рассрочку, в несколько приемов, и использующей для первого этапа элементы той же правящей партии – путем их перегруппировки и противопоставления»286.
Несколько смягчая свою риторику, вожди оппозиции писали в заявлении в ЦК: «В стране растут элементы термидорианства, имеющие достаточно серьезную социальную базу. Мы не сомневаемся, что партия и пролетариат преодолеют эти силы при ленинской линии и внутрипартийной демократии. Чего мы требуем, это – чтобы партруководство давало этим явлениям и их влиянию на известные звенья партии более систематический, твердый, планомерный отпор. Мы отвергаем мысль о том, будто наша большевистская партия, ее ЦК и ЦКК стали термидорианскими».
События в Москве диктовали повестку дня в Томске. «Первая вылазка Томской оппозиции» произошла на собрании городского партактива287. Часто используемый в 1920‑е годы в партийных документах термин «актив» не имел однозначного определения ни в словарях, ни в делопроизводственной документации партийных органов, но обычно речь идет о наиболее деятельных партийно-советских ответственных работниках. Томский актив в обсуждаемый период включал 300 человек – в среднем по 60 на совещании288. 29 августа 1927 года второй секретарь Сибирского краевого комитета ВКП(б) Р. Я. Кисис почтил актив своим присутствием и открыл заседание докладом о пленуме ЦК и ЦКК. «Все решения августовского пленума, – инструктировал Кисис, – должны стать основой, на которой мы должны готовиться к съезду»289.
Некоторая сочувственность к оппозиции просматривалась в таких вопросах: «Чем объяснить политику полного недоверия к оппозиции, не могущей высказать свой взгляд перед всей партией?»; «Ввиду однобокого отражения в прессе действий оппозиции рассуждать и дискуссировать в данной момент нельзя»290; «Оппозиции дайте хоть маленький материал: ни одной стенограммы речи Троцкого нет; обсуждаем только одну сторону»; «Так как Троцкий работал последнее время с Лениным, то поэтому, если бы тов. Ленин был жив, он тоже был бы за оппозицию. Следовательно, взгляды оппозиции в печати надо освещать шире»291. Выступление Тарасова задавало оппозиционный тон: «Оппозиции за последние время пришили много незаслуженных ярлыков. Говорят, например, что оппозиция упорно не хочет мира в партии. Это неверно. Не хочет мира большинство ЦК, печатаются в „Правде“ такие вещи об оппозиции, о которых никто не помышлял. Говорить, что Зиновьев и Троцкий – подлинные пособники империализма, – это ни на что не похоже, это несовместимо с их пребыванием в партии. После заявления от 16 октября [1926 года о перемирии] оппозиция в рамках устава защищает свои взгляды. <…> Всякую попытку поставить на обсуждение спорные вопросы рассматривают как раскол партии. Зиновьева и Троцкого не исключили из партии и из ЦК только потому, что истинное настроение партийных масс против этого, против раскола и отсечения. В 1918 году партия обсуждала более спорные и сложные вопросы и все же находила соответствующие решения. Не совсем нормальный сейчас режим в партии. В свое время и тов. Кисис говорил, что молчаливый хвостизм в партии – опасное явление»292. В газетном пересказе в речи Тарасова звучал момент обиды, столь типичный для опальных ленинградцев: «Он стремился доказать, что перед XIV съездом в партии была односторонняя дискуссия. <…> Партия, по словам Тарасова, суживает рамки внутрипартийной демократии по отношению к оппозиции. Можно ли утверждать, что Троцкий и Зиновьев являются пособниками капитализма?»293
