С цепью вышел прокол. Я думал, ее к обеду сделают, а оказалось, что самое раннее — к вечеру. И это уже победа. Поначалу ювелир вертелся, как уж на сковороде, ссылался на заказы и уверял, что меньше трех дней работа никак не займет. Но когда я упомянул о жалобах на слишком уж рыжее золото, сразу сник и согласился поторопиться. Но сказал, что к обеду — никак. Разве что к вечеру, а лучше — затемно. Не соблаговолит ли сэр Марк приехать затемно? Можно подумать, у сэра Марка есть выбор.

Сначала я расстроился, а потом решил, что так даже лучше. Больше времени, чтобы все продумать и спланировать. Воспользовавшись шансом, я не торопясь облазил засранный курятник вдоль и поперек. Оценил глубину царапин в дранке, изучил следы в дерьме, полюбовался на выпотрошенного песика. Бабка вилась надо мной, как муха над… медом, и зудела, и причитала, и охала. Таскала мне черствые лепешки и воняющее недомытым выменем козье молоко. Угощала яблочками-кислицами. Показывала внучка. Я объяснял старухе, что она мешает. Убеждал. Просил. Орал. Угрожал. На чертову бабку не действовало ничего. Если бы эту старую падлу Ричард на сарацин спустил, Иерусалим через неделю был бы наш.

Зато я поймаю брауни. Сам. Я одолею брауни. Вот о чем я буду думать. А не о том, что если придушу эту каргу и зарою ее у сарая, никто и не хватится.

Надо бы старой мымре посоветовать, чтобы она к шерифу на поклон сходила. Нельзя же мне одному столько счастья, пускай и Паттишалл порадуется.

Вскоре я приспособился просто не слышать старую грымзу. Спасибо моему не-папаше, этим искусством я овладел в совершенстве. Очистив помыслы и укрепив дух, я принялся разрабатывать план засады. Во-первых, нужно было где-то спрятаться самому. Насест мой вес точно не выдержит — рыцарь в доспехах потяжелее курицы будет. Но вот сваи у сарая были крепкие. Я пошарил сначала по бабкиному двору, потом по соседским и, найдя пару широких прочных досок, приспособил их поверх насеста. У бабки нашелся льняной жмых, а соломы я надергал прямо из крыши. Свил что-то вроде длинной пушистой косы, обильно пересыпая ее масляными отжимками, разогнал пинками кур и выложил свое творение вдоль стен, следя, чтобы не было пропусков. Потом для верности еще и полил солому маслом. Полыхнуть должно знатно. Правда, сгорит быстро, но я потороплюсь.

Окинув взглядом свое творение, я остался вполне доволен результатом. Правда, куры мне доверия не внушали. Слишком уж они интересовались масляным жмыхом. Поэтому я подпер дверь в курятник чурбаком и сказал бабке, что если хоть одна птица проникнет внутрь, я больше пальцем о палец не ударю. Бабка, истово крестясь, побожилась, что грудью оборонит курятник от захвата. И тут же, демонстрируя боевую подготовку, швырнула в пеструху камнем. Что удивительно, попала. Да у меня половина гарнизона с такого расстояния промазала бы. Нет, не на своем месте бабка, не на своем. Ей бы арбалет в руки, да в битву. Враг был бы повержен.

Последней нерешенной проблемой был сон. Если уж я собираюсь провести ночь на насесте, то днем нужно вздремнуть. И я даже знал, где это можно сделать. Есть же дом, куда точно не вломится слуга с криком «Милорд, вас ищет шериф!». И жалобщики туда не припрутся. И очередного карманника никто туда не потащит. Райское, словом, местечко. Ну и Колючка. Колючке ведь нужно общество. Думаю, общество спящего Денфорда ничем не хуже любого другого.

Развернув коня, я двинулся к дому Вилл.

Много раз я сидел на этой кровати. Пришло время полежать!

Колючка набросилась на меня с порога. Завопила дурным голосом и полезла вверх по штанам, разевая от натуги розовый рот. Я подхватил ее под мохнатую задницу и взял на руки. Колючка тут же зарокотала, закогтила мой палец и принялась его сосредоточенно вылизывать, иногда прикусывая игольчато-острыми зубами. Я попытался было освободиться от захвата, но потом смирился и отдал руку врагу на поругание. То есть погрызение. Пускай это будет платой за место для сна. Так будет честно.

На всякий случай я проверил Колючкину миску — саксонка мне никакого доверия не внушала. Но в плошке действительно валялось несколько кусочков мяса, не обветренных и не тухлых. Я поставил миску на пол, и Колючка, тут же спрыгнув с рук, полезла проверять, чем еще ее порадовали.

— Мя? — спросила она у меня, не обнаружив ничего нового.

— Что — мя? Это жри. У тебя еще много.

— Мя! — возразила Колючка и забежала наперед, стратегически отрезая мне путь к отступлению. Маневр был стремительным, и я едва успел замереть, балансируя на одной ноге. Перед глазами пронеслись видения раздавленной Колючки, испачканного сапога и разъяренной Вилл.

— Сдурела?! Ты что творишь?

— Мя-а-а-а! — заверещала мелкая дрянь, выпучив глаза. — Мя-а-а-а!

— Ладно, черт с тобой! Ладно! — Я полез в холодный шкаф, отломил кусок сыра и швырнул его блохастой паршивке. — Вот, жри!

Колючка, ухватив сыр, зарычала и, воровато озираясь, ломанулась под стол. Я воспользовался шансом и дал деру.

На кровати был все тот же бардак. Я сгреб было тряпки в кучу, потом устыдился, сложил их по-человечески и убрал в шкаф. Застелил разворошенную кровать покрывалом, стянул сапоги и плюхнулся на матрас. Подушка пахла Вилл. Запах тела, нежный горький аромат благовоний, слабая нотка пота, на удивление приятная.

Так ведь и не поговорила со мной, паршивка. Ну что за человек? Неужели так тяжело? Просто сказать: «Марк, все хорошо». Пять секунд дела!

Не успел я закрыть глаза, как внизу раздался дробный топоток. Дернулось, натягиваясь, покрывало. Благоухающая сыром Колючка влезла на кровать, забралась мне на грудь, покрутилась и улеглась на шею, как душный меховой воротник. Передвинув легкое горячее тельце, я накрыл дурищу рукой, предупреждая попытки вернуться на исходную позицию.

Все, спать.

Спать.

А если Вилл за день не объявится, вечером сам с ней свяжусь. Нет, ну неужели так сложно найти пять минут? Правда?!

Когда я проснулся, солнечный свет в окнах был уже по-вечернему рыжим. Поздновато, конечно, но могло быть и хуже. Если шериф спросит, где я был, скажу, насчет фуража ездил договариваться. Не станет же он проверять. А я завтра съезжу. Или послезавтра. Все равно дело не горит.

Зевнув, я потер глаза и сел. Волосы на затылке торчали дыбом, шея была мокрой от пота и Колючкиных соплей — или чем она там меня обмазала. Я аккуратно вытерся, причесался пятерней и взял на руки Колючку, которая тут же полезла мне на плечо. Идеальный момент. Пусть Вилл видит, что я с ее дурацкой кошкой вожусь. Каждый божий день как проклятый!

Зажмурившись, я повертел кольцо.

— Вилл. Вилл…

Нужно представить, что Вилл в соседней комнате. Нет, в кухне. Стоит у плиты. Я зову. Она не слышит, и я зову.

Ничерта не получается.

— Вилл…

Ничерта.

— Вилл! — не выдержав, гаркнул со всей дури я, перепугав насмерть Колючку.

Темнота под веками качнулась, пошла мелкой рябью… И я увидел.

Чужая реальность шарахнула меня, как лопатой по голове. Рев и грохот, алые кляксы огня, чьи-то крики… Я видел Вилл — а за ней разрушенное, осыпавшееся грудой кирпича здание. Вокруг метались люди, кто-то орал на земле в луже крови, и его перевязывали, или не перевязывали, или черт знает что. Вилл стояла, задрав лицо к небу и широко раскинув руки, над нею — и над всем этим безумным хаосом — мерцал зеленоватый полупрозрачный купол, по которому стекал жидкий огонь, а снаружи двигались огромные тени. Потом одна из них приблизилась, и сквозь мутную колеблющуюся зелень глянул желтый, лишенный век глаз. Здоровая, как замковые ворота, пасть распахнулась и плюнула огнем. Пленка купола дрогнула, Вилл шагнула назад, уперлась, оскалившись, толкнула что-то невидимое вверх движением. Прозрачный щит трясся, но удерживал реку огня. Орущего раненого забросили наконец на носилки и потащили куда-то за угол, Вилл повернулась и глянула на меня — перепачканная в саже, расхристанная, с грязными, слипшимися в сосульки волосами.