Появилась старшая сестра, в праведном на всех гневе. Большинство женщин бросилось вон с лестницы, боясь возмездия. Остались жертвующие собой ради благополучия повалившейся на каменный пол Люды из десятой. Супруг ее бестолково протягивал им поношенное пальто, упрашивая: «Подстелите вы ей, как можно? Простудится ведь», – пока не встретил гневом горящие очи, и гренадерской бранью разверзлись уста главнокомандующей отделением.

Тимка зашептала Марье Павловне:

– Пойдем быстрее. Нас, брюхатых, увидят, влетит больше, чем им всем.

Крадясь позади толчеи вокруг Люды, Тимка и Марья Павловна переживали страх быть опознанными. Последнее, что ухватила Марья Павловна краешком глаза, обернувшись, – уносимую на потрепанном пальто мужа четырьмя сочувствующими женщинами Люду из десятой. И плетущегося вниз по лестнице в пьяной обиде и удивлении верного ее супруга.

Еще шли дни, сменяя однообразие однообразием.

Тимке передали кодеин. На радостях Тимка, воинственно настроенная против своего кашля, глотнула огромную таблетку с супердозой. Вышла в коридор, ободренная надеждой. И через пяток минут, что называется, вползла обратно, бледнее полотна, и улеглась наискосок койки, не в силах подобрать ноги на кровать.

Марья Павловна бросилась искать дежурную сестру.

– Не надо, – остановила ее у двери Тимка. – Кричать будет, что сами лекарства принимаем.

– Тебе необходимо, – огрызнулась Марья Павловна и рванулась в коридор к столику дежурной медсестры.

Сестра попалась мягкая. Встретила Марью Павловну наредкость несурово. Взглянула, что с Тимкой, выяснила тайну кодеина, вернулась с историей болезни. Впервые за много дней там были внесены пометки старшей сестрой – каких лекарств нет в аптеке. Так Тимка и Марья Павловна окончательно раскусили, отчего не слабеют их недуги. Дежурная сестра, в нарушение устава, выдала Марье Павловне и Тимке полную информацию. Еще и возмутилась: «Да ну их. Разве можно не говорить больному, что прописано». Тимке дала совет: «Не принимайте кодеин большими дозами. Наркотик. Разделите таблетку на части и пейте постепенно». Марье Павловне посоветовала: «Напишите домой. Может быть, кому-то из ваших родных удастся достать эти препараты».

Марья Павловна, осознав, что все это время только воображала себя лечимой, задыхалась в эту ночь особенно сильно. Тимка, глядя на нее, прослезилась:

– Позвонила бы ты мужу. Телефон в коридоре. Помрешь ведь от переживаний.

Марья Павловна призналась:

– Он у бабы живет. Я бы позвонила, да телефона не знаю.

Марья Павловна написала письмо свекрови и поискать препараты попросила.

Через пару дней после инцидента с кодеином, в свой всегдашний вторник, появилась терапевт. Она не пошла к окну, с двух сторон которого стояли койки Тимки и Марьи Павловны. Она присела на стул у койки вновь прибывшей в многолюдную палату женщины, что, по правилу обычного обращения с новенькими, помещалась у двери. Устав гласил, что каждая новенькая должна подвергнуться осмотру терапевта. Пока эта новенькая «подвергалась», Тимка и Марья Павловна притаились у окна. Тимка старалась не кашлять. Терапевт осматривала женщину, слушала ее стетоскопом. Между делом терапевт сказала от двери:

– Тима, вам пора на операцию. У вас прошел кашель?

Тимка прижала простыню к губам и сказала сквозь материю:

– Прошел.

Терапевт сказала, продолжая заниматься новенькой и так и не подойдя к Тимке:

– Я подписываю разрешение на операцию.

Тимка ответила напряженно, все так же через простыню:

– Да, доктор.

Марье Павловне терапевт сказала, очевидно прочтя заметки в истории болезни об отсутствии лекарств:

– Значит, этих препаратов нет. Нет, что ж, назначим другие.

Марья Павловна сказала:

– Спасибо, доктор.

Терапевт что-то долго записывала, продолжая сидеть у койки новенькой. Марья Павловна так поняла, что и в ее, и в Тимкиной карте последовали длинные ответственные записи.

Тимку начали готовить к операции. Приходил анестезиолог. Выяснял с Тимкой данные для назначения соответствующего наркоза. Приходила заведующая отделением. Она взяла на себя эту опасную операцию. Подбадривала Тимку подбадривающими словами.

Каждый день Тимке приносили передачи с фруктами, и Тимка делилась с Марьей Павловной «витаминами».

У Тимки уже несколько дней хранилась дыня, и Тимка говорила Марье Павловне: «Пойду на операцию, на самом кануне мы ее съедим». Но вечером накануне операции Тимка, собирая вещи в пакет, чтобы нянечка отнесла их в послеоперационное отделение, сунула в пакет за спиной Марьи Павловны и дыню. И Марья Павловна, застеснявшись, что заметила это, подумала: «Плохая примета. По правилам больничного суеверия: не хочешь вернуться в больницу – не забирай вещи. Впрочем, Тимку же не выписывают, а только переведут в послеоперационную. И дыня ей пригодится, чтобы нянечек угощать и для подъема сил. Практичный человек Тимка, предусмотрительный».

Все было собрано, все готово. Марья Павловна заскулила:

– Оставляешь меня одну-у!..

Тимка великодушно предложила:

– Надо забрать тебя с собой. Ты права.

И возмутилась:

– Что ты здесь одна, без меня, будешь делать? Пропадешь ведь, непутевая. Пошли рожать вместе. У тебя ж все сроки прошли.

– Не знаю, – говорила Марья Павловна. – Действительно прошли, а он не рожается.

– Какова мать, таков и отпрыск, – константировала Тимка. – Все у вас не как у людей. Во всяком случае, давай адрес и пиши мой. И хоть и двое у меня теперь детей будет, а я к тебе первая в гости нагряну, увидишь. Ты сто лет не выберешься, клуша.

– Ложись спать, – сказала Марья Павловна, – тебе силы нужны.

– Не лягу. – Тимку «забирало» от возбуждения. – Я еще побегать хочу.

На лестнице Марья Павловна сказала:

– Ты простудишься еще хуже. Бегаешь каждый день по лестницам.

Тимка всегда говорила громко, а сейчас, с резонансом лестницы, получилось еще громче:

– Что я могу сделать, если меня каждый день навещают. Я же не то, что ты – я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, от всех спряталась. – Она погладила Марью Павловну по животику: – Колобок, колобок, куда катишься? В Америку?

Проходившие мимо по лестнице фыркнули. Марья Павловна застеснялась и обиделась:

– Сама такая.

В темном повороте коридора второго этажа Тимка разнюхала нелегальное свидание. Двое шептались нежными словами в необъятной глубине кожаного кресла.

– Ага, – сказала Тимка с роковыми нотками сыщика, вышедшего на верный след, – это наша актриса.

В пятнадцатой палате, где нашли себе больничное пристанище Тимка и Марья Павловна, была актриса Пушкинского театра Сокольская, яркая и мелодраматичная, с очами-прожекторами, как их называла Тимка, сверкавшими, надо полагать, до последнего ряда партера, и голосом низким и властным, рассказывавшая женщинам закулисные истории. «Магнит, – говорила в этом случае Тимка, – попробуй не слушать!»

Когда актриса Сокольская мылась у раковины, сняв неразрешенную рубашечку изящного небольничного происхождения, Тимка и Марья Павловна восхищенно переглядывались. Тимка строила рожицу, означавшую: вот это да-а! Или, может быть: ну и формы! Марья Павловна строила физиономию, означавшую негласное, абсолютное согласие с Тимкиной высшей оценкой. Беременность совсем не портила актрисину фигуру. И сидела на ней удобно и декоративно, как театральный костюм.

Все рассказываемые театральные истории заканчивались эмоциональным и сердечным: девочки, честное слово, придите посмотреть. Не пожалеете! Бабы вздыхали животами в сомнении насчет быстрой возможности придти поаплодировать. «Выступает», – шептала Тимка Марье Павловне. «Завлекает», – шептала Марья Павловна в тон Тимке. И обе радостно хихикали от одной только возможности похихикать.

Актриса пользовалась привилегиями в больнице. То ли из любви персонала к драматическому искусству, то ли из уважения к звучному титулу академического театра, актрисе Сокольской молчаливо разрешалось то, что не разрешалось простым смертным. Например, нелегальное проникновение супруга по узким боковым лестницам больницы, в обход суровых сторожей в белом. Неразрешенные, а потому долгие тайные свидания по укромным углам нижних коридоров больницы.