Я – сын неизвестных мне родителей.

Подкидыш – на совести слабонервных.

С самого начала судьба держала меня вдали от близких.

Любая привязанность становилась для меня проклятием.

Пища любви оборачивалась для меня отравой и вызывала новый голод.

В спокойном опыте моей семьи я был вулканом, мечтающим об извержении.

Бог подарил сироте родственников. В семье бесплодных я получил жизнь.

Война, морившая меня голодом, спасла меня, приведя в наш город скрывающихся от нее беженцев.

Я требовал любви в ее легендарно-рыцарском варианте.

Я был мучителем преданных и был предан воображаемому.

Моим движущим стремлением было избавление от самого себя. Мое самоуничтожение вело меня по жизни.

Я любил своих приемных стариков. Наше взаимное раздражение друг другом связывало нас теснее, чем четыре стены нашего тесного сосуществования.

– Можно вообразить, что ребенка не было, – выкрикнул отец. Я получил оплеуху. Взрыв вулкана произошел.

– Он же больной человек, – сказала мать.

Я понял, что вместе с ними заболеваю сам.

В семье меня питали книжками, радио, телевизором.

Я заглатывал пищу голодным зверем, не насыщаясь. Я любил голодное существование. Я обожал учиться и ненавидел школу.

Хаотическое чтение вырабатывало логику моих зигзагов по жизни.

Злые силы цеплялись за меня как могли, и я старался найти для них нужный канал. Они создавали из меня что-то.

Я был красивым для всех, кроме самого себя. Влюбленный в себя, я себе не нравился.

Моя первая запредельная любовь неумолимо опустила меня на землю.

Я был храбрым рыцарем в латах, стесняющимся посмотреть ей вслед.

Она была признанной красой в школьном обиталище недавно вылупившихся ценителей.

О моей тайне оповещал мой напряженный лик, когда я проходил мимо нее, не замечая. Страсть, полыхавшая во мне, семнадцатилетнем, выражала себя недоброжелательством. Я глаголил о ней, моей красе, пренебрежительно.

В девятом классе ее увезли родители в Германию. Весь девятый ее не было. Говорили, что командировка жестокосердного отца продлится год.

Никогда не было у нее безвестного рыцаря вернее ненужного меня.

В многолюдной школе я год мучился одиночеством. Я был рыцарем, изничтожавшим себя счастьем ожидания.

Год жизни посвятил я надежде проигнорировать ее появление.

Я дежурил при ее забывающемся лике с упрямством маньяка.

Изобретение собственного механизма существования (через боль) давало мне свободу одиночества.

Я любил любить ее и страдать из-за нее. Страдание от ее отсутствия заполняло мою жизнь. Отобрать его у меня никто не имел права.

Я черпал из колодца отчаяния живую воду.

Она вернулась, любовь моя, чтобы я мог игнорировать ее весь десятый.

Затмение кончилось. Жизнь засветилась больным солнцем смысла. На моем необитаемом острове вновь появилась королева в школьной форме. Моя фантазия украшала ее достоинствами и пышными одеяниями.

Мне в голову не приходило, что я о ней ничего не знаю.

Пьедестал мученичества под ее ногами я складывал из драгоценных камней своих эмоций.

Я дорожил ими. Никто не мог прикоснуться к святыне в храме моего воображения.

В великолепии своего отчаяния я чувствовал себя изысканно возвышенно.

Я любил королеву. Как гусино-подобно проплывала она мимо меня, неопознанного раба, даря мне мое наслаждение страданием.

Я жил восторгом и болью днями и ночами.

Я хотел жить только этой болью. Боль заполняла пустоту во мне. Я был переполнен пустотой.

Особый соблазняющий вкус мученичества почуял я в те дни.

И вот пришел роковой момент – она на меня взглянула.

Случайность сменилась вниманием.

Надо быть подготовленным, чтобы выдержать с достоинством счастье первого взгляда прекрасной дамы. Надо иметь нервы.

Можно бежать взглядом? Я ретировался, удрал в панике. Панику я заэкранировал холодностью.

Момент ушел, чтобы остаться со мной на долгие лета.

Я отсутствовал на уроках, присутствуя там, чтобы мысленно сочинять к ней письма.

В ненаписанных письмах я открывал ей тайну моего существования: боль от жизни родилась со мной и теперь со мной росла и мужала. Когда боль стала больше меня, я написал ей стихи.

Произведя над моими эмоциями эту хирургическую операцию, я почуял облегчение.

Накал страстей во мне снизил температуру до хронического жара. Во мне организовалось пространство для новой боли, и я ринулся на поиски ее с новым вдохновением.

Испытав на своем первом стихе счастье и облегчение творения, я постиг чудо созидания. Я ощутил себя на пороге тайны.

Я причастился. Моя Венера родилась из пены боли.

Я уловил, что в страдании есть кайф. Я изучал его. Детально и тщательно я вытачивал собственную погибель.

Какая болезненная окрыленность пришла после второй встречи глазами.

Шок окрыляет. Шок открывает шлюзы одаренности.

Хронически я видел ее сквозь краски павлиньего хвоста моего воображения. Я загораживался этим веером, ставя его между собой и происходящим с любой стороны горизонта.

Медленно, медленно стал прорисовываться из себя Я.

Она травила меня наслаждением своего присутствия во мне.

Она нанесла мне ранение открытием ее присутствия на земле, и теперь я жил, восхищенно теребя рану.

Я расходовал ресурсы фантазии на ваяние ее двойника во мне, чтобы быть навсегда вместе.

Мое внутреннее ваяние ее образа становилось тем интенсивнее, чем реже я ее видел.

Возможность несоответствия не навещала мой разум пробуждающим лучом безжалостной реальности.

Медленное сгорание в печи собственной страсти дарило мне грусть созерцания плодородного пепла.

Когда мне становилось слишком пусто во внутренней камере-одиночке изолированности, я звал на помощь моего мучителя.

Боль приходила немедленно и служила мне компанией.

Как-то во сне краса моя сказала мне в упрек: «Не используй меня для своего изничтожения».

Из череды происходящего я отфильтровывал жемчужины образов и сюжетов.

Они откладывались несобранной мозаикой в потайном месте моего сознания.

Я родился на кресте и не знал эмоций кроме боли.

Жизнь моя защищена положением хронического смертника.

Суть моего визита на землю, как я это тогда понимал, заключалась в пожизненной дыбе.

Остальные вокруг меня еще только зарабатывали на крест. Я уже был там и наше понимание друг друга сводилось к коммуникации палача с жертвой, где каждый старательно соблюдал свои обязанности.

Был школьный бал. Убогое зрелище с танцем конькобежцев.

Был я, тоскующий от страха, что покажу свое унижение быть одному в массе.

Я ощущал унижение радостной жизнью.

Объявили танец, где можно было разбивать пары. Я сказал бодро тому, с кем обычно сидел за одной партой и больше этого знать о нем не хотел: «Пойдем, разобьем».

Мы разбили ее с тем, о ком ходили сплетни об интимнейшей с ней близости.

В толпе она не сразу поняла кому досталась.

Я сказал так ухарски и покровительственно: «Ну, иди сюда», что сам перетрусил от храбрости.

Краса моя пожала плечами и хмыкнула на меня.

Я лавировал с ней на сковородке своего ужаса. Я был акробатом, удерживающим себя от коллапса собственным напряжением.

Мягкая ее скорлупка двигалась сейчас со мной в ритм, удивленно поглядывая на мое отсутствующее вызывающее выражение.

За холодностью моей физиономии все вибрировало и сходило с ума во мне от ужаса и восхищения моментом. И хотелось бежать, чтобы в одиночестве переживать его, этот момент, еще тысячу раз, собирая случившееся по кусочкам, каждый из которых я мог дегустировать до бесконечности.

Музыка кончилась, я повернулся и хамски уполз к тому, с кем обычно делил монолитную парту.