Марья Павловна сообщила в тон:

– А, нормально!

Они почуяли друг в друге эту редкую в больничных палатах возможность похихикать с ближним по свойственному каждой из них чувству юмора.

И они использовали свой шанс Они хихикали с утра до вечера над всем, что поддавалось в их жизни улыбке или насмешке: от романтической юности до разочарований семейной жизни, отводили душу в стенах изолированной от мира больничной палаты для «особо тяжелых», где никто из тех, с кем были связаны их рассказываемые друг другу юмористические или вызывающие смех сквозь слезы истории, не мог их настигнуть, поймать с поличным – на предательстве, на рассказе о своей персоне первому встречному, да и вправду они были едва знакомы, не имели общих друзей-компаний и могли не опасаться друг друга.

Итак, Марья Павловна и Тимка хохотали в одеяла и чувствовали себя друг с другом свободно, без границ и потому радостно. Тимке скоро предстояло кесарево сечение, и из больницы ее должны были выписать намного раньше Марьи Павловны, и, может быть, им не суждено было больше встретиться.

На второй день знакомства, открыв в натуре друг друга склонность к авантюризму, они предприняли вылазку в ближайшее открытое отделение, где разрешалось общаться с внешним миром.

Скользя животиками по стене, чтобы не быть замеченными встречной медсестрой, они пробрались в пустую в это время родилку на лестницу между двумя отделениями, спустились на этаж ниже и пристроились в нише возле батареи парового отопления, с восторгом больничной скуки наблюдая всегда оживленную здесь суету.

На лестнице шла бурная жизнь. Вдоль всего лестничного пролета до дверей хирургического кабинета расположилась очередь бледных от страха абортниц. Их впускали в роддом вечером накануне рокового дня, не допускали в палаты, а укладывали спать по коридорам. И утром, измученных бессонницей и нервной дрожью, сгоняли на подготовку к аборту и затем в очередь у хирургического кабинета. И здесь они теребили друг друга вопросами, на которые никто из них не знал ответа:

– С обезболиванием делают?

– Говорят, что только некоторым.

– Это у кого срок большой?

– Кто кричит больше.

Больница экономила анастезирующие препараты.

– Бросьте вы, кто по блату – того и обезболивают.

– По блату – не по блату, а все равно за плату.

– Интересно, сколько они берут за аборт со своих?

– В обиде не остаются.

– Ох, и грубые они здесь.

– Не грубее, чем где-нибудь. Вон, на Лермонтовском с женщинами как обращаются: орут, когда уже на столе, и по заду бьют – «Женщина, не вертитесь!», а обезболиванием и не пахнет.

– Да уж, Лермонтовский славится хамством.

Тимка вспомнила какую-то грустинку биографии и решила разделить ее с Марьей Павловной:

– Вот уж Бог спас от абортов. Зато первые роды у меня были такие, вспомнишь – и содрогнешься. После родов вся из себя выпадала. И ребенок маленький у меня на руках, и маму мою парализовало. Муж у меня – золото. Недаром я его своей первой и последней любви предпочла. Так и сказала всем вокруг себя потрясенным: тот, которого люблю, замучает. А этот будет хорошим мужем. Не ошиблась. Но мужик есть мужик. Все равно все тяготы дома на бабе. И пришлось после родов еще раз ложиться на операцию. Обеды, стирки, уборки, скорые помощи для свекрови, ее один раз подымешь – и ложись в больницу, все выпадающее подшивать. Кто только не стоял возле меня на операции. Знаешь – как в хорошей еврейской семейке – каких только знакомств не найдется. Сам Ходаков оперировал. Сказал: мол, теперь с любовью осторожней. Мужу скажи. А надо будет аборт делать – приходи ко мне. Просто так в больницу не ложись, угробят. А мне и не надо. У меня муж золото. Сказано – нельзя, значит – нельзя. Умница! Недаром я его своей первой любви предпочла. Все поразились. А я сказала: этот надежней. Этот будет хорошим мужем. И права оказалась.

Марья Павловна хмыкнула, ибо представляла собой отнюдь не такой практичный типаж «бабы», и все свои беды, вплоть до физических уродств, причиняемых женщинам в больницах, она завела от лирики и беззащитности своей бабской натуры, и пройдя через беды сии и прочие мирские, разрушила доставшуюся ей хрупкой и ненадежной нервную систему, отчего и лежала сейчас в Снегиревке с периодическими двумястами ударами сердца в минуту и завидовала Тимкиной трезвости натуры и Тимкиному спокойствию накануне грозной операции.

– Как же ты, после такой операции, отважилась на второго ребенка? – спросила Марья Павловна Тимку.

– А вот так. – Тимка как всегда была бодра. – С этими бабьими недомоганиями хвост вытащишь, голова завязнет. Прихожу к врачу, говорю, мол, вот такие-то у меня и такие-то нарушения. Жалуюсь. То и то. Он мне: у вас, говорит, гормональная недостаточность. С мужем живете – предохраняетесь? А как же, говорю, он у меня умница, как скажешь – так и сделает. А теперь, доктор говорит, живите с мужем без предохранения. Гормоны вам как воздух. Ладно, раз как воздух – живем. И нажили! Муж-то у меня умница, как скажешь – так и сделает.

Прихожу к врачу: что теперь? – спрашиваю. Выясняю: рожать мне можно только с кесаревым сечением, а аборт уж никак нельзя. Как я обрадовалась! Вместо родов – операция под наркозом, никакой работы, курорт!..

Марья Павловна позволила себе выразить некомпетентное сомнение:

– Сколько я об этом слышала – это страшная операция.

Тимка взбодрила и ее и себя:

– Не страшнее, чем я рожала.

У Марьи Павловны не было Тимкиного опыта, и Марья Павловна Тимке поверила.

Дни шли в больничной рутине. Тимка отсчитывала числа до назначенного врачами срока операции и лечилась от сильного кашля. Почему-то ей понадобилось перед самой отправкой в больницу вымыть двойные окна в квартире.

Марья Пвловна задыхалась по ночам от сердцебиений и спазмов сосудов, теряла сознание, и Тимка мчалась по холодному коридору, кашляя и чертыхаясь, разыскивая задремавшую где-то сестру, нянечку или хоть кого-нибудь из обязанных оказать первую помощь и требуя для Марьи Павловны врача, кислорода и манны небесной.

Прибегал врач, просматривал историю болезни. Удивлялся. Из множества выписанных в карте лекарств ничего, кроме поливитаминов, в аптеке не было, но больному об этом знать не полагалось. Истощенную Марью Павловну шесть раз в день кололи витаминами, и была Марья Павловна уверена, что подвергается активному лечению. Марья Павловна удивлялась, что лечение не действует, продолжала задыхаться и, как последнее средство, прижимала руку к бешено колотящемуся перед обмороком сердцу.

Тимка тоже безуспешно лечилась от катара дыхательных путей. Сильно действующих средств от кашля в аптеке не было. Раздраженные медсестры подвального отделения физиотерапии тащили на шестой этаж аппарат УВЧ, грели Тимке нос и сильно ругались, что из-за какого-то насморка нужно тащить тяжелую штуку на высоту опального отделения.

Тимка и Марья Павловна, одна из-за своих сердцебиений, другая из-за простуды, подлежали осмотру и лечению единственного на огромную больницу терапевта. По больничному плану врач-терапевт посещала их отделение раз в неделю, а именно во вторник. Слушала стетоскопом Тимку, потом Марью Павловну. Заглядывала в истории болезни, выписывала новые лекарства, удивлялась что старые не помогают. Тимка и Марья Павловна пожимали плечами. Старшая сестра не успевала делать пометки в папках историй болезни. И потому терапевт не знала, чего именно нет в аптеке. А что именно выписывалось – того не знали Марья Павловна и Тимка.

Марью Павловну терапевт уговаривала укоризненно:

– У вас не сердце, у вас нервы. Вам бы дома лежать. Что вам делать в больнице? Покой, голубушка, вам только покой нужен.

Марья Павловна знала, что покой после всего, что творилось у нее в доме, есть только в больнице, да и то, пока Тимка лежит на кровати, что напротив, и весь остальной контингент палаты как бы и не существует вовсе и не тревожит, а значит, не раздражает, вздыхала, молчала, не возражала и чувствовала себя симулянткой.