– Лучше с собой, чем углубляться в твоё скудоумие.
– Как твои успехи с элиассами? – Её голос звучит приторно сладко, проявляя дружелюбие, но губы расплываются в ехидной улыбке, а взгляд наполнен высокомерием. Она знает, как я ненавижу свои провалы, а тот факт, что мне не подчинилось ни одно оружие – пробуждает во мне жгучую ненависть к самой себе. Можно быть первым в рейтинге, но если за два года не обзавёлся артефактом – отчислят.
– А как твои? Будешь ждать, когда тебя домой отправят или убьёшь себя сама?
Улыбка сползает с лица, сменяясь опустошением, будто все эмоции покинули её, а на душе воцарилась, сводящая с ума, тишина.
– Скоро ты окажешься на моём месте.
Как она смеет сравнивать нас? Я трачу время на тренировки, учусь, а она заводит сомнительные связи и забивает шкаф ненужными тряпками. Если бы за пропуски не ломали пальцы – она бы не посещала занятия. Мы – разные, и исход наших историй будет разным.
Решив удержаться от комментария, достаю полотенце из шкафа и чистую одежду. Проверяю, что кинжал лежит на месте в дальнем углу под грудой вещей. Но Кристалл не отступает, хочет блеснуть своим умом, надавить на больное:
– Ты высокомерная выскочка – в тебе нет ничего хорошего, и элиассы это чувствуют. Они никогда не выберут тебя. Через год ты сдохнешь, как все остальные. – Каждое слово острой иглой вонзается в сердце, затмевая разум. Жгучие желание заткнуть её на считанные секунду овладевает мной, но этого времени достаточно, чтобы выхватить кинжал и метнуть его в Кэрол. Лезвие вонзается в стену, пролетев в паре миллиметров от её лица.
– Ты больная. – Она вскакивает с кровати, сжимая кулаки. Её голос пронзительным криком наполняет комнату. – Ты могла убить меня.
– Могла, – бесцветным тоном отвечаю я. – И до сих пор могу. Так, что закрой рот и оставь меня в покое.
Её глаза мечутся, а губы дрожат, словно она хотела сказать что-то ещё. Делает шаг на встречу, но замирает с вытянутой рукой, после чего срывается на бег и покидает комнату, хлопнув дверью. Мне требуется пара минут, чтобы успокоиться – ненавижу себя за импульсивность, когда эмоции управляют телом, а разум предательски прячется.
Вытащив кинжал из стены, осторожно протираю его тканью, проверяя целостность лезвия. Мне нравится наблюдать за тем, как металл переливается в солнечных лучах, бросая на стену пятна света. Каждая грань заточена и имеет острое ребро, а рукоять обтянута чёрным, кожаным шнурком. Он нравится мне своей простой и смертельной угрозой, что несёт в себе. Это не витиеватый ножечек для писем, украшенный бессмысленными камня, а оружие для вскрытия глоток.
Убрав кинжал на место, достаю из шкафа полотенце и чистую одежду. Перерыв между занятиями тридцать минут, Кристофер и Кристалл украли у меня половину этого времени, нужно шевелиться, если не хочу опоздать.
Спешно принимаю душ, натягиваю чёрные штаны с высокой талией, в них же заправляю топ на тонких бретелях. Поверх надеваю укороченную толстовку, что прячет только плечи и руки, имеет два ремня, застёгивающихся на талии внахлёст. Высокий ворот прячет шею. Мокрые волосы расчёсываю и убираю в пучок.
Захватив с собой учебник, отправляюсь на занятие, стараясь не думать о том, что произошло на тренировке, но живот продолжает ныть, напоминая о провале. Я не имею права себя жалеть, так мне говорили родители и правила академии, и в какой-то момент их голоса заменил мой собственный. Эта фраза стала частью меня, парадигмой, правилом номер один. Её вдолбили настолько глубоко, что я не в состоянии отыскать истинных своих чувств и порывов. Где настоящая я, а где то, что хотело сделать из меня общество? Меня учили жить с болью, не обращать внимания на синяки, раны, сломанные пальцы, двигаться вперёд и выкладываться на максимум физических возможностей. Беги, пока не потеряешь сознание, дерись, пока не разобьют лицо и не сломают рёбра.
Родители внушили, что жестокость к себе – это нормально, а академия учила быть жестокой с другими. По этой причине здесь разрешены драки, можно избить своего сокурсника до полусмерти и за это ничего не будет. Но если он скончается – тебя отправят следом за ним.
У нас множество законов и правил, за нарушение которых предусмотрена смерть или позорное изгнание семьи в Пустошь, на парящий остров для узников и провинившихся. На него можно сойти, но покинуть – никогда. Его границы окутаны туманом, что сбивает с пути, лишает видимости, и если ты не сорвёшься вниз, то порыв ветра прикончит тебя камнем.
Шепчутся, что там нет растений, животных и единственная пища –родственники. Если повезёт можно найти выживших и съесть их, но пленники бывают редко – вряд ли кто-то дожил.
Вокруг Пустоши ходит много легенд: про старика, что разгоняет туман взмахом руки; про чудовище, рот которого усыпан тремя сотнями острых клыков, расположенных в три ряда. Есть и логичные версии про тайные лаборатории и опыты над пленными, про то, что острова не существует, а заключенных выбрасывают в открытый космос.
Президиум играет нашим воображением, запугивает неизвестностью. Они строят иллюзии вокруг острова, внушая нам, что оказаться на нём страшнее смерти. А люди сами придумывают это «страшнее» и разносят в массы, заражая друг друга страхом, затягивая ошейник беспрекословной верности. Свобода наступит с приходом правды, она подобно свежему ветру, разгонит затхлость лжи, вдохнёт новую надежду и отправит сотни тысяч граждан на встречу со смертью. Когда матери похоронят мужей и детей – никто не найдёт в себе сил осознать, что правда оказалась очередной ложью.
Поэтому я не верю в благость намерений президиума, не верю в то, что наша жизнь может измениться к лучшему. А жертвовать Геретом ради мнимой свободы слишком высокая цена. Хватит и того, что нами уже пожертвовали родители, оставив себе первенцев для продолжения рода.
В детстве я часто мечтала о чуде: как всплывёт факт ошибки и окажется, что я – первая девочка. Меня заберут в другой дом, начнут любить, холить и лелеять, а ухмылка перестанет быть клеймом и предметом ненависти. Представляла, как заведу друзей, как мы будем ходить вместе по красивому саду и разговаривать обо всём. Но время шло, стирая мечту в глупую затею, лишая меня шанса стать счастливой.
Старших брата и сестру не знаю, никогда их не видела. Они жили в другом доме, о них заботились слуги, а родители поочередно навещали их. Возможно, что они уже выросли и завели свои семьи. Будут ли они также относиться к младшим детям или проявят больше милосердия? Нет сомнений в одном: двоих они точно отправят на смерть, а академия продолжит своё существование.
Устроившись в кабинете, бросаю взгляд на стену. Окон здесь нет, как и во всех обучающих классах. Раз в неделю мы выходим во двор, чтобы насладиться природой и солнцем. Это единственный день, когда нет занятий, и есть время на отдых.
– Сегодня мы будем говорить о религии в других государствах. – Тория Фрэбети поднялась со стула, внимательно осматривая студентов. Она была одета в форму, соответствующую своему статусу. Мистер Джингс относился к наставникам, о чём свидетельствовали бордовый цвет и золотистые вышивки. Средними по престижности считались направляющие – они носили сиреневую форму с серебристой вышивкой. А тёмно-серая выдавалась информаторам, подчеркивая низшее положение. Статус преподавателя определялся исходя из важности предметов, которые он вёл. Поэтому на Тории Фрэбети были тёмно-серые брюки и пиджак. Лицо у неё было бледное, худое с ярко выраженными скулами и тёмными кругами под глазами. Рыжие волосы убраны в пучок. Ей не больше двадцати пяти, но надменная строгость делает её старше. – Через полтора месяца состоится экзамен по пройденному материалу. В некоторых государствах религия выступает на одном уровне с аппаратом правления. И если вы не будете в ней разбираться, то вас быстро рассекретят.
– Если мы не будем разбираться – нас не отправят на задание. – Дригли вытянулся на стуле, почти занимая положение лёжа, нагло ухмыляясь, подбадриваемым смехом своих прихвостней. Он всегда таскался с Брэстори и Кермити. Первый был низкого роста с тучным телосложением. Стригся на лысо и придурковато улыбался, обнажая кривые зубы. Второй имел длинные рыжие волосы, что собирал в хвост. И казался таким худым, словно всю еду отдавал дружкам.
