Участники и палачи в жертвенных ритуалах надевали маски, опасаясь возможного возмездия со стороны насилия. Это не возмездие отдельно взятого человек, – чаще всего, изгоя, чужестранца, сироты. Это боязнь высшего возмездия со стороны большой силы, подвергшейся сакрализации как все неизвестное и необъяснимое. Силы, имеющей власть над людьми и заставляющей повиноваться. «Человек не способен прямо смотреть на бессмысленную наготу собственного насилия, не рискуя этому насилию отдаться»41. Поэтому палачи всегда надевали маску. Известны случаи, когда палачей после свершения приговора изгоняли из племени, и они уходили, стирая коллективную память. Маску надевали с целью прикрытия лиц участников жертвоприношений. С ее помощью насилие условно отчуждалось не только от индивида, но и от коллектива. Обряд жертвоприношений свершал Другой в маске, а не конкретно взятый индивид. Возникновение священного, к которому человек прикасался посредством маски, отличающая его трансцендентность связаны с коллективным насилием, целью которого являлось осуществление и воссоздание социального единства после изгнания или устранения жертвы, – «жертвы отпущения», или «козла отпущения» по Р. Жирару.

Участвуя в ритуалах, маска подвергалась сакрализации, прикасалась к сверхъестественному и принимала свойства тотема. В дородовой эпохе жрецу, шаману, колдуну надевали маску с оленьими или лосиными рогами. Корону с бараньими рогами носили впоследствии Александр Македонский и древнеперсидские цари. В Малой Азии ритуальные танцы исполнялись охотниками в леопардовых шкурах, имитируя хищников как божеств преисподней.

Маски – это не только сила богов, но и сила предков, после смерти перешедших в мир высшей сакрально-духовной сущности. Человек, надевающий маску, верил, что получает энергию предков. Вместе с маской потомкам передавалось и иерархическое положение. Примером служат маски семьи сэлиш – swaihwe о. Ванкувер, чья история происхождения начинается так: «Маска была выловлена в озере Гаррисон двумя незамужними женщинами-сестрами, непримиримо враждебными к браку»42. Эти маски, как фамилия, передавались женщиной мужу. Хозяин дома собирал гостей, чтобы прилюдно узаконить свой переход в новый статус. Танцорам, обладателям маски, платили за то, чтобы снискать их расположение. Во время церемоний маски сэлиш держали представители самых высоких рангов.

Маска граничила на пороге жизни и смерти, ритуально соединяя в себе мир живущих и мир умерших. Например, в славянских традициях начала нового года проигрывалась ситуация умирания в ритуалах святочного оборотничества – обрядах колядования, ряжения. Эти формы игрового компромисса «допускают» живых в мир мертвых и мертвых в мир живых. Обрядовая театрализация сводилась к изменению голоса, походки, надеванию маски. В селах словацких татр парни водили по домам маску «Страшка» – ряженого, закутанного в солому. В молдавских селах в рождественскую ночь группа колядующих ходила по домам, сопровождая ряженого в маске «Мокшу», одетого в старый тулуп с колокольчиками на поясе, чье лицо закрывалось маской с бородой и усами.

Со смертью человека маска оставалась. Задача ритуальной маски, – возведение – упокоение и успокоение лица, ставшего ликом в вечности, обожествление духа усопшего человека. Почивший, приняв в себя трансцендентное начало, приобщался к сакральному миру, став идеей и духовной сущностью самого себя. Так, египетская маска представляла собой внутренний расписной саркофаг из дерева – некий футляр для мумии, имеющий вид спеленутого тела с открытым лицом. Лицо, будучи во время жизни личиной, после смерти становилось ликом43. «Я – Озирис», – такова священная формула вечной жизни, надписываемая от лица усопшего. Роспись лица превращала конкретное эмпирическое лицо в универсальный феномен. Маска представляла собой усопшего, и древний человек знал: посредством нее является духовная энергия предков. Маска покойного – это сам покойный в метафизическом смысле. Древний говорил, показывая на маску: «Вот мой отец, брат, друг», а не «вот маска моего друга». В Евразии, Америке, Австралии существовал ритуал окрашивания покойников в красный цвет, – цвет жизни.

Человек в маске, или человек с «измененным» лицом, условно переходил границу между повседневным и трансцендентным. Маска являлась одним из исторических инструментов преобразования непосредственного природного ранга человека в культурный. Она всегда сохраняла сходство с лицом, но воспринималась как другое лицо (нечеловеческое). Маска придавала человеку и коллективу «магическую силу»44, выделяя людей с особым положением. Поэтому архаическую маску можно отождествить с «ролью», используя слово «роль» как «значение» или «степень влияния»45. В ходе применения масок происходил рост их разнообразия. Они являлись атрибутом ритуальных церемоний, повторяющих и воссоздающих первоначальный мифологический опыт. Обряды заставляли пройти первобытного человека не только свои роли, но и те, которые играли их предки, замыкая мифический круг.

Маска вызвала диплопию – удвоение и расширение пространства и одновременно дихотомию – разделение и разграничение территории человека в его телесности и образности. Маска в ходе ритуальных празднеств граничила на стыке тайного и явного, трансцендентного и имманентного, сакрального и повседневного, поверхностного и глубинного.

В архаической маске не было «двоедушного притворства», но была искренняя вера и поток эмоциональных ощущений, которые испытывал первобытный человек, надевая маску в ходе ритуальных процессий.

Маска в Новое время – это история манер в куртуазном обществе, где структурированные властные отношения между представителями разных сословий определяли характер социальной коммуникации без посредства социальных институтов, легитимно определяющих статусные полномочия индивида.

Религиозное мировосприятие и вассалитет являлись каркасом сословных отношений. Они и повлияли на трансформацию маски в вынужденную манеру поведения, не всегда совпадающую с личными предпочтениями.

Наблюдающееся деление общества на отдельные домены: владения сеньоров, – замки Ф. Броделя47, рыцарские владения, сельские общины, духовенство, сформировало различные манеры манифестаций. Представления о доблести и добродетели заключались в соответствии стандарту, авторитету, подчинению индивидуального типичному, личного – социальным нормам, среди которых этикет стал наиболее влиятельным.

Максима Ларошфуко 213: «Жажда славы, страх позора, намерение составить состояние, желание сделать нашу жизнь удобной и приятной, стремление принизить других, – таковы нередко причины доблести»48.

Постоянное соответствие одной роли представителя своего сословия определяло паттерны поведения, а также формы и границы экспрессивных индивидуальных проявлений. «Общество» воспринималось как препятствующее «естественной» жизни.

Р. Магритт. Великая война: «Каждая видимая нами вещь скрывает что-то от наших глаз, а нам бы очень хотелось увидеть то, что прячется от нас»50.