В «Инсургенте» мой герой стал участником общенационального конкурса, куда попадали по результатам отбора. Задания выполняли с 8:00 до 14:00 с перерывом на обед, и Жак Вентра взял в столовой сосиски. Я обожал этот момент за отражение признания интеллектуальных способностей в результате предосудительного действия. Есть сосиски под сводами Сорбонны! Возможно прозвучит наивно, но этот эпизод стал символичным в моей судьбе. Он указал ориентир, дал основание думать, что чужое дитя, изгнанное из общества, может сделать радикальный выбор и найти себя!
Мой мир озаряла и другая мечта – страсть к науке. Я полагал, что научный факт открывает истину, хотя теперь считаю: научный факт – это факт, устанавливаемый ученым. Не ложь, не ошибка, но фрагмент мира, освещенный методикой исследователя и в равной мере его душой.
Говоря о духе дома, все понимают: камни – вещь неодушевленная, тем не менее создается впечатление, что некая нематериальная сила вдыхает в стены жизнь, невидимую глазу.
Объект исследователя не может существовать вне исследователя.
Выбор гипотезы говорит о его прошлом, а методика отбора объекта порождает ощущение, которое можно определить как «контрперенос научного объекта». Когда пациент признается психоаналитику в любви или ненависти, аналитик чувствует себя подкупленным или обиженным, польщенным или раздраженным. Так, если клинические исследования свидетельствуют, что дети, страдающие от дефицита любви, склонны развивать девиантное поведение, исследователь способен найти в этих выводах желаемые практические следствия. Он может высказаться в защиту семейных связей, возложить вину на матерей или включить полученные результаты в политическую программу по наказанию или воспитанию будущих правонарушителей.
Жюль Валлес вдохновил меня выражать идеи мира изгоев, куда я вынужденно попал. Я прочел одну научную публикацию о собаках. С недостатком витамина B12 в щенячьем возрасте они дали хилое потомство, при этом другие собаки получали во время эксперимента добавку и родили щенков с крепким здоровьем. При сомнительности с научной точки зрения эта публикация укрепила веру, что последствия трудного детства можно исправить. Мне хотелось думать, что ничего непоправимого не существует, а взрослые заявляли, будто от судьбы или социального предназначения не уйти. Научный факт устанавливается ученым, несвободным от своего мировоззрения, а читатель интерпретирует факт, исходя из своих желаний, причем не всегда осознанных.
Основу знания созидателя составляет чутье практикующего специалиста.
Такое знание подобно оценивающему взгляду торговца лошадьми – оно менее научно, а иногда и вовсе оторвано от реальности. Мне говорили, что бывают дурные дети, и в их пустые головы ничего не вложишь: они растут в неблагополучной среде, из-за плохих оценок в школе и бесконечных драк часто оказываются в тюрьме. Я полагал, что если молчать и держать в тайне историю своего детства, то можно избежать проклятия.
Однажды в 14 лет мне представилась возможность оказаться в заведении для детей, большая часть из них были сироты войны[6]. Директор заведения г-жа Луба работала в Польше с Янушем Корчаком[7] – этот польский педагог и педиатр хотел, чтобы воспитание осуществлялось в «республике детей».
В 1950 году профессии «воспитатель» не существовало. Так называемые «наставники» рассказывали нам собственную историю, мы задавали им вопросы или высказывали замечания. История еврейского народа в их пересказе зачастую представлялась захватывающей и сложной, полной бесчисленных несчастий и побед над врагом. В распорядке дня были занятия спортом и искусством. Лиричные песни на идише больше не приносили несчастья, как в годы войны, можно было безбоязненно разговаривать и петь в полный голос. В дискуссиях с наставниками формировалась наша политическая позиция, укреплялись художественные предпочтения.
Мои представления, что ради права на жизнь об угнетениях детских лет следует молчать, изменились за несколько месяцев. Мне больше не было стыдно, что я ребенок и у меня нет семьи. Смерть родителей обрела новый смысл. Фигуры отца, служившего во французской армии, и дяди, сражавшегося в рядах французских франтиреров и партизан[8], укрепляли нарратив о чести и сопротивлении нацистам и наполняли меня чувством гордости. В маленькой республике детей в Стелла-Пляж я испытал радостное чувство принадлежности. Это было место, где меня понимали. Я выражал свои мысли и больше не чувствовал себя лишенным права на жизнь.
Я открыл два пути перед лицом несчастья:
– Путь жертвы – к нему нас подталкивало общепринятое мнение послевоенных лет. «Дети без семьи никогда не смогут развиться», – диктовала культура, где наивысшими ценностями были труд, семья и родина.
– Другая стратегия предполагала осмысление травмы: человек становится частью группы и вместе с другими старается понять произошедшее, чтобы вновь нащупать почву под ногами.
Поиск смысла для выхода из хаоса помогает заниматься восстановлением.
Когда представление о травме не диссонирует с дискурсом окружения, семьи и культуры, несчастье от увечья уходит на второй план, уступая гордости и радости возвращения к жизни.
Травма как научный объект неотделима от личности исследователя.
Можно утверждать, что все мировоззрение – это автобиографическое откровение. Расскажите мне о своих взглядах на мир, и я скажу, как ваш жизненный опыт отразился на вашей призме восприятия. Когда вы пишете роман, где от имени вымышленного героя рассказываете свою историю или выбираете научный объект, чтобы понять и победить агрессора, вы снова становитесь хозяином вашего внутреннего мира. Вы больше не щепка, которую уносит поток, вы добились некой свободы.
Когда до ареста я хотел пойти на улицу за молоком, те, кто помогал мне прятаться, предостерегали: «Не выходи, сосед может тебя сдать». То есть на смерть мог обречь донос неизвестного! Все вокруг таило в себе опасность.
Я часто вспоминал солдата в черной форме. Он подходил ко мне в синагоге, превращенной в тюрьму, садился рядом и показывал фотографию сына, на которого я был похож. Запомнившийся момент вызывал любопытство и дарил умиротворение.
Не всегда немцы приносили смерть, нет неизбежных вещей, и выход – был. От этих мыслей на душе становилось немного легче, но я не мог поделиться ими со взрослыми из моего окружения: им-то, чтобы выплеснуть гнев и назначить виновных, требовался образ нацистского варвара. И достоверно ли мое воспоминание о том солдате в черной форме?
Я тогда сбежал и спрятался под телом умирающей женщины, она истекала кровью, – ее били прикладами в живот, брюшная стенка лопнула. Помню, в машину скорой помощи зашел военный врач. Он осмотрел умирающую, увидел меня и поручил отправляться в больницу, тем самым он дал мне шанс выжить.
Женщина не умерла, пятьдесят лет спустя я отыскал ее семью. Она рассказала своей внучке Валери, что все время думала о судьбе маленького мальчика, спрятавшегося под ее телом. Она поведала, что машиной скорой помощи был небольшой грузовик, и капитан Майер (а может, Мейер) сказал: «Неважно, где она сдохнет, важно, что сдохнет». Почему я убедил себя, будто капитан дал команду ехать, когда увидел меня под телом больной? А может женщина ошиблась, приписывая фразу немецкому военному? Еще она сказала внучке: «Ребенок буквально купался в моей крови». Почему же я не помню?
Отрицание неизбежности смерти подарило мне надежду и силы, чтобы не сдаться.
Мне хочется думать, что, отдав приказ ехать, тот военный врач дал мне право на жизнь, подтвердив: неотвратимого зла не существует. Позднее я думал:
«Можно с помощью медицины побороться с судьбой и замедлить приближение смерти, а можно попытаться понять, что происходит во внутреннем мире убийц и тем самым подорвать их убеждения».
