Спустя пару минут руки стало покалывать от жара, а фотоаппарат подал признаки жизни. Я не слишком внимательно разглядывал сделанные кадры, которые щёлкались в панической скорости, лишь пару раз ухмылялся каким-то интересным взглядам и стилистикам, неожиданно пойманным, но теперь точно упавшим в мой репертуар. И вдруг, пролистнув пару кадров дальше, волосы на руках встали дыбом, дыхание выбилось из-за кофе, что нерасторопным глотком ошпарил гортань. Я откашливался, не пытаясь привлекать внимания, заглушив сухой кашель рукавом: размытая и не задуманная фотография девушки, что напоминала Софию. Точнее, была её точной копией или вовсе была ей, выбравшись из сознания, материализуясь из частиц, что выпадали перхотью из моей головы, кусочками устаревшей мёртвой плоти. Именно так и никак иначе, ведь её образ жил именно в моей голове, но никак не в мироустройстве, где всё существует по определённым законам, а значит, появление Софии, которое не поддаётся логическому и разумному объяснению, объяснялось магическим мышлением.
Собираясь расторопно, чуть не забыв все вещи, оставляя их на поролоновом, потёртом диванчике, я бежал, истинно понимая, что этот бред я высосал из пальца просто потому, что иначе не мог объяснить это явление, оценивая своё состояние нездоровым и помешанным на какой-то размытой идее, отвергая случайность. Я всё равно бежал туда, на перекрёсток, надеясь, что София – или же похожая на неё девушка – застыла там в ожидании, словно как на фото. Кеды не цеплялись за корку льда на земле, и я, пытаясь сочетать скорость и равновесие, добрался до места, в котором меня ожидала… пустота. Даже день сбежал с этого места, выпустив вместо себя сумрак. Громогласно вспыхнул фонарный столб, звуковой волной стесняя другие шумы города. Проезжающие вдалеке автомобили перестали издавать свой привычный рёв. Стало совсем тихо, одиноко. Одиноко до какого-то звериного страха затаённой за углом опасности. Застыл уже я сам, не смевший шелохнуться: что-то мешало мне выбраться из этого дурацкого состояния, в которое я самолично влез.
Я покрылся чем-то вязким, будто упал в чан мёда. Подул тёплый ветер. За моей спиной я всем телом почуял присутствие, что, пытаясь не напугать меня, протискивалось под руки, выскальзывая ладонями по рёбрам, высчитывая их количество и их нежность, я почувствовал сквозь парку. Дыхание становилось ближе к уху, а я, утопающий в собственной жути, зажмурил глаза. Боялся, да. Но не понимал чего. Страх рассеялся только в полной темноте, а удушающая тишина сменилась смехом сверчков по разным углам, проскальзывая с одного уха к другому. На душу упало умиротворение. Я не помню, когда в последний раз чувствовал подобное, но оно и пугало, как бы я отчаянно ни пытался взять себя в руки и перестать прятаться. Пугало незнание, неестественность происходящего и эта скованность, которая вклеивалась на кожу разгорячённым воском. Что сделает мне скрывающееся за моими веками? Что я могу сопоставить в противовес, если не в ладах с самим собой? Я мог только чувствовать, как руки с парки вытеснялись вверх: с живота к груди, с груди к шее. Ухмылка нервно выдавилась, что помогло мне расслабиться: тьма, холод и страх сменились старыми просторами.
Жадно втягивая насыщенный воздух, глаза рябило от каких-то неестественных цветов, которые способны передавать только старые камеры. Щёки краснели от жара, конечности шумели после холода. Я не мог шелохнуться. Я будто попал в сонный паралич. Но мне и не нужно было делать этого. Сзади мне пытались что-то сказать, нашептать, но слова реверсировались. Как бы я ни старался разобраться – я не мог понять. Стук колёс по жестяным линиям испугал меня, но выбил из омута. Я оказался снова в маршрутке. Снова в забитой, толкающейся и душной. Пот просачивался через лоб, а за окном размывались светофоры, рекламы, вывески, новогодние украшения, дома. Я полностью проспал момент от перекрёстка до того, как сел обратно домой. Я не думал, как на автопилоте добрался до остановки – гул слов-перевёртышей прокручивался снова и снова, наращивая громкость. Рот переполнялся слюной, а в уголках глаз плавали чёрные пятнышки. Глубоко дышать не помогало. Я выбился из кресла, протискиваясь словно через пресс шайб человеческих тел, лишь ухудшая состояние, и пытался вытащить мелочь из кармана. Гул никак не прекращался. Гул давил не меньше людей. Я добрался до выхода, обильнее сглатывал слюну и парным телом выбрался в прохладу остановки. Гул был глубже, где-то под коркой, зудел, вибрировал и уже пищал. Последний вздох.
– Ты пойдёшь за мной? – наконец выбрался из высоких частот вопрос нежным голосом.
– А что я смогу сделать-то? – спросил я вслух, напрягая нескольких людей, ожидающих автобус, неожиданно даже для самого себя, не понимая суть своего вопроса. – Я не готов. Я не помогу.
На выдохе, проговорив последнюю фразу, меня вырвало на брусчатку, благо никого рядом не было, и я никому не попортил ботинки. Жадно хватал воздух, будто пять минут держался под водой. Путь лежал достаточно долгим, но вернуться в маршрутку – себе дороже. Тошнота не уходила, но хотя бы гул стих. «Куда я должен идти?» – вторило и вторило, заплетаясь между собой в кашу. Чем чаще повторяешь одно предложение, тем бессмысленнее становятся слова в нём. Да и потрошить прошлое не совсем в моём духе: я скорее пытаюсь сохранить его в пробирке, в серванте, закопанной капсулой на неопределённый срок. И, конечно же, я вместе с ним маринуюсь в собственном соку.
Лично для меня – это безопасный исход. Сейчас всё идёт не так, как должно. Удобная яма топится под ливнем, а я в панике – хоть знаю, что не выберусь, пытаюсь вскарабкаться по грязи. Когда прошлое пытается мешать настоящему – это небезопасно. Я помню, что так было раньше, но не помню, как я справлялся с этим. Не зря говорят, что мы, взрослые, – блеклая копия себя в юности, потому что тогда мы верили в идеалы, а мир делился на чёрное и белое. Сейчас под щетиной лет два мира смешиваются в одну серую массу, а ты потерял шпаргалку с решением, чтобы не путаться между тем, что хорошо, а что плохо. Она, эта София, столько раз пыталась мешать мне жить в определённом пузыре, где я забыл что-то неудобное, думая, будто я способен что-то решить. Случившееся не миновать, я понимаю, но она, поселившись заразой, хотела затащить меня обратно. И я вспоминал её образ только, когда прошёл гул, который хотел напомнить мне прошедшее, давнее. Её образ: на поляне, у лавочки, в продуктовом, в клубе, по всей деревне. Как будто она заполоняла собой всё пространство, постоянно присутствуя рядом. Неужели я так глубоко зарыл её, что только сейчас хоть мало-мальски сообразил, кто она?
Два щелчка, скрежет. Дома горел свет и пахло жареным. Это не удивило, а смутило. Не снимая обувь, я пробрался на кухню и знал, кого я встречу. На кухне у плиты стояла мама, готовя тушёную курицу с жареным картофелем. Я простонал от вкуснейшего запаха, и только сейчас она заметила моё присутствие. Седоватые волосы, проглядываемые из-под краски, в припрыжку повернулись с головой. Мама кивнула, сжимая губы, отпустила взгляд к моим ногам, и приветливое лицо сменилось грозным, добавляя цык.
– Ну и куда в обуви пошёл? И так свинарник развёл! – строгим выговором пронеслось в мою сторону, но я, сдерживая смешок, лишь вернулся к коридору.
– Сама говорила: своя квартира будет – тогда живи как хочешь.
– Тоже своя, – твердила мать. – От бабушки осталась! Так будь любезен уважать память о человеке. Прокурил тут всё, песок в ноги впивается, как на пляже.
Я прошёл в ванную и умывал руки в прямом и переносном смысле – переспорить эту женщину себе дороже, и всё равно выйдешь проигравшей стороной. Свежеприготовленное манило мой освободившийся час назад желудок, к тому же я давно не ел ничего не полуфабрикатного. Спешно я садился за стол, чтобы успеть к дымке из тарелки.
– Вкусно? – спросила мать, чему я только промычал.
Поставив чайник кипятиться, она присоединилась ко мне, но ела более размеренно, а не жадно поглощая, как это делал я, озверев от домашней еды.
