В солнечный весенний карпатский день для Вити наступила бесконечная, беспросветная и холодная ночь. Откуда он знал, что за отношения могли быть у Тараса и Галины, может «милые бранятся – только тешатся», ведь она схватила за руки именно его, когда вклинил врага, теперь снова ненавистного, головой в землю, до этого не пыталась остановить Тараса. Какой дурак! Зачем полез! Страшное, тяжелое, непереносимое чувство, впервые возникшее, когда понял, что кто-то ещё смотрит на оголившиеся ноги белокурой девушки, овладело безраздельно. Жало, пронизывающее изнутри. Но ведь были же в её глазах восхищение им и страх за него? На следующей перемене стало несомненным, Галина намеренно избегает его. Виктор мог говорить себе, что ему безразлично, мог повторять себе, что он дурак, ничего не спасало от отчаянья, мрака и жала внутри. Старая, высохшая историчка несколько раз поднимала для ответа, он просто не мог включиться, жалко что-то бормотал, она с восторгом проходилась по его умственным способностям, с наслаждением повторяла, что неплохо бы тем, кто, где не появись, сразу работает кулаками, хоть немного иногда поработать головой. Класс смеялся, хотя Виктор ухватил – нудную историчку, на самом деле, никто не любит. Но как всеобщее восхищение не вызывало гордости, так и кошмарное – прежде даже в воображении! – превращение во всеобщее посмешище, было теперь безразлично.

Ну и что? Подумаешь! Повторял себе бессчетное количество раз. Витя был оглушен и раздавлен тем, что происходило с ним, но даже сквозь дурман и пелену оглушения пробивались мысли: несколько часов назад не ведал о её существовании, отчего же осознание того, что она избегает, не хочет видеть, нестерпимо, отчего одно только предположение, что Тарас ей дорог, жжет изнутри так, что не хочется больше жить. Витя не мог себе объяснить, это было непостижимо и абсолютно сильнее его, никак не получалось это в себе подавить. Непонятные и неведомые прежде чувства извели в конец. Почти ничего не понимал вокруг и ничего не хотел.

Поэтому, когда на большой перемене схватили за руку и быстро куда-то повлекли, – не сопротивлялся. Даже не сразу просёк, это – Галина. Когда сорвало дурман, сердце задрожало, Галина куда-то ведёт за руку – его! Стало страшно. Не смог бы для себя четко сформулировать, но ощутил почти физически – она имеет жуткую власть над ним. Большую, чем отец, большую, чем принципы и правила. Если захочет, сможет раскатать, как пластилин, а потом слепить заново уже другим, таким, каким ей вздумается. Это было ужасно. Но рука её была мягкой и нежной. Тело, гибкое, движущееся рядом с ним стремительно и грациозно, манило и опьяняло. Когда вытащила из здания школы, волосы её взметнулись и коснулись его лица. И страх ушёл, Витя готов был стать даже мягким пластилином в её руках. Лишь бы была с ним, а не пыталась спрятаться.

Целью не был садик, как вначале предположил, вскоре, за их спинами, садик наполнился голосами других, высыпавших на перемене наружу. Они вдвоём шли быстро, и вскоре оказались далеко от школы, насколько Витя смог понять, в стороне от дома, в котором была его новая квартира. Город был непривычно для Вити ухоженным и чистым. Галина привела на лавочку в малолюдном сквере, в отдалении было несколько мам с колясками и бабушек с маленькими детьми.

Вырвала свою руку из его ладони, едва только, подчинившись её движению, сел рядом. Синие, как море, глаза смотрели в упор, была так близко, что почти касался её коленом.

– Зачем ты это сделал? У тебя что, не все дома?

Скамейка покачнулась, маленький карпатский городок едва не опрокинулся вверх дном. Они привела сюда, чтобы сказать это! Она ненавидит его!

Витя и раньше знал, что его лицо часто открытая книга для других. Она поняла, что твориться с ним. Она его пожалела.

– Ну ты что? Я… я тебе, конечно, благодарна,… – коснулась кисти, накрыв своей, сердце вновь забилось и понесло жар, – только не нужно было заваривать эту кашу. Ты понял? Я сама бы разобралась. Больше никогда так не делай. Понял? – Сняла свою руку, сердце продолжало стучать, но где-то в груди резануло, может просто не хочет, чтобы вмешивался в её отношения с Тарасом, и Витя не решился снова взять её за руку, хотя очень хотелось. – Ты что, и правда никого не боишься? Ты понимаешь, кто такой Тарас? Ты ничего здесь не знаешь, а сразу связываешься, не понимаешь с кем. Ты самбо или дзюдо занимаешься, да? Какой-нибудь там чемпион?… Чего ты молчишь-то, я уже знаю, ты разговаривать умеешь. Чего молчишь?

Наступила пауза. Она ждала ответа. Витя растерялся, не представлял, что сказать.

– Чего молчишь, я говорю! – она явно начинала раздражаться.

– Не знаю, – только и смог выдохнуть Витя.

– Чиии-во? – и рассмеялась, звонко, заливисто. Казалось бы, Витя должен был чувствовать отчаяние и стыд. Но было хорошо, оттого, что она рядом, готов был вынести и то, что смеётся над ним.

– Ты Тараса не побоялся, а меня боишься? – навеселившись вдоволь, вновь требовательно ждала ответа.

– Тарас не такой красивый… – Витя еле выдавил изнутри первое, что в голову взбрело. Последующие несколько дней, вспоминая, грязно ругал и поносил себя за такой ответ, глупый.

А она, конечно, снова залилась.

Тонкие ямочки прорисовывались на лице, когда смеялась, голубые глаза, казалось, светлели, и сверкали искрами, так, бывает, блещут солнечные лучи на поверхности воды, когда её едва касается ветер и поднимает лёгкую рябь.

– Тебя как зовут-то? Виктор? – Витя кивнул. – Меня – Галина.

– Я знаю, – сказал Витя.

– Ого! И что ещё тебе успели про меня наболтать?

– Ничего… я бы ничего про тебя и не стал слушать. А если б кто стал бы болтать, сделал бы с ним то же, что с вашим хвалёным Тарасом.

– Да? Правда? – в синих глазах засияло и восхищение им, и такая теплота, какая бывала только в маминых. Виктор понял – готов что угодно отдать за эту теплоту.

Но затем она стала расспрашивать. В первую очередь про самбо. Как и вся школа в тот момент, она думала, что Витя суперспортсмен, увешанный наградами и титулами. Вите, естественно, нравилось, что так думала. Но на самом деле у него был хороший тренер, сильная группа, в которой не был ни в числе первых, ни в числе последних. Как, впрочем, всегда было в дальнейшем в жизни Виктора, в школе, на срочной, в учебке, в училище, на службе. И не хотел врать, и хотел представить себя в лучшем свете, и не мог найти правильных выражений. Как потом Витя терзал себя за корявые рассказы, думалось только от того, что он то сказал не так, это не эдак, из-за не так и не там сказанных слов, всё стало рушиться. Теплота в её глазах стала гаснуть. В них появилось разочарование.

Но через многие годы разочарование, а позднее даже раздражение и отвращение, сменяли в её глазах теплоту, благодарность, какой-то интерес. Виктор не раз дрался за неё. Виктора на раз избивали из-за неё. Через пару недель после знакомства оказался в больнице с сотрясением мозга – Тарас с дружками отмутузили. Виктор всегда и во всём помогал ей, если согласна была принять помощь. Мало что делал в своей квартире, на него ворчал отец, но каким только работам не научился в её доме и саду. Если она уезжала или возвращалась, он тащил её чемодан. Если ей нужна была пластинка или книга, он ездил за ней во Львов. Если ей надо было распустить вязанье, он мог на часы превратить свои руки в держатели нитей. Он всегда готов был быть рядом, если ей было одиноко и больно, а таких моментов бывало немало в жизни Галины. Он ей всё прощал, как бы не говорил себе, что теперь – кончено, такого – не простит.

Её восхищали его мужество и стойкость. Которые она же и пробуждала. Его безграничное терпение. Со временем она стала старательно избегать тех ситуаций, которые могли побудить Виктора драться из-за неё. Она каждый день приезжала к Виктору в больницу, когда избили в первый раз. Всегда тяжело переживала свою вину, когда такое случалось потом. Она заставила своего дядю, Тадеуша, вмешаться и помирить их с Тарасом. Все люди, прежде всего мужчины, обманывали и предавали её, только не Виктор. Она, и правда, ценила его преданность. Все люди, прежде всего мужчины, никогда не прощали ей дерзости и насмешек, мстили за них порой через годы. Он потрясал её тем, что прощал.