VIII Nur im Raum der Rühmung darf die Klage gehn, die Nymphe des geweinten Quells, wachend über unserm Niederschlage, daß er klar sei an demselben Fels, der die Tore trägt und die Altäre. – Sieh, um ihre stillen Schultern früht das Gefühl, daß sie die jüngste wäre unter den Geschwistern im Gemüt. Jubel weiß, und Sehnsucht ist geständig, — nur die Klage lernt noch; mädchenhändig zählt sie nächtelang das alte Schlimme. Aber plötzlich, schräg und ungeübt, hält sie doch ein Sternbild unsrer Stimme in den Himmel, den ihr Hauch nicht trübt. VIII Славящие уста исказить жалобой может лишь голос нимфы источника, источающего слезы у той самой скалы, что поддерживает врата и алтарь. В недвижных ее плечах, ты видишь, признание сквозит, что младше других сестер она и чувствами не владеет почти. Радость знает, уже познала себя тоска, — лишь жалоба ещё учится, детскими руками ведёт счёт старым обидам ночь напролет. И вдруг внезапно, неумело, нежданно отпускает созвездие наших голосов в небо, и его не туманит их дыхание. IX Nur wer die Leier schon hob auch unter Schatten, darf das unendliche Lob ahnend erstatten. Nur wer mit Toten vom Mohn aß, von dem ihren, wird nicht den leisesten Ton wieder verlieren. Mag auch die Spieglung im Teich oft uns verschwimmen: Wisse das Bild. Erst in dem Doppelbereich werden die Stimmen ewig und mild. IX Тот, кто лиру осилил поднять во тьме, будет петь хвалу всему, везде. Toт, кто с мертвыми мак делил, к тишайшему звуку чутким было и осталось его ухо. Пруд искажает отраженье — пусть: познай сей образ. В двух царствах будь. Так только вечности причастен станет голос. X Euch, die ihr nie mein Gefühl verließt, grüß ich, antikische Sarkophage, die das fröhliche Wasser römischer Tage als ein wandelndes Lied durchfließt. Oder jene so offenen, wie das Aug eines frohen erwachenden Hirten, — innen voll Stille und Bienensaug — denen entzückte Falter entschwirrten; alle, die man dem Zweifel entreißt, grüß ich, die wiedergeöffneten Munde, die schon wußten, was schweigen heißt. Wissen wirs, Freunde, wissen wirs nicht? Beides bildet die zögernde Stunde in dem menschlichen Angesicht. X
Мои чувства остались к вам нéжны, античные саркофаги, примите мое приветствие. Веселящая вода римских дней по–прежнему струится сквозь вас, подобно ищущей выход песне. Вы открыты, подобно смотрящему глазу пастуха, радующемуся новому дню. Яснотки теснят тишину саркофага, мотыльки завихрили восторженную возню. Приветствую все, что у сомненья отнято, те вновь открытые рты, что познали молчания злато. Знаем мы это, друзья, или мы не знаем этого? То и другое бросает тень мучительной маяты на лицо человека. Во второй строфе подразумеваются гробницы знаменитого древнего кладбища «Елисейские поля» под Арлем, о котором идет речь и в «Мальте Лауридс Бригге». (Примечание Рильке). XI Sieh den Himmel. Heißt kein Sternbild «Reiter»? Denn dies ist uns seltsam eingeprägt: dieser Stolz aus Erde. Und ein zweiter, der ihn treibt und hält und den er trägt. Ist nicht so, gejagt und dann gebändigt, diese sehnige Natur des Seins? Weg und Wendung. Doch ein Druck verständigt. Neue Weite. Und die zwei sind eins. Aber sind sie’s? Oder meinen beide nicht den Weg, den sie zusammen tun? Namenlos schon trennt sie Tisch und Weide. Auch die sternische Verbindung trügt. Doch uns freue eine Weile nun, der Figur zu glauben. Das genügt. XI В небо всмотрись. Видишь созвездие «всадник»? Нам твердили о нем: гордость земли, ратник. Держит в узде коня – им же несом. Лукавая природа бытия не такова? Где вольность есть и укрощенье воли. Согласный ход и удила. Тропа и поворот. В одно где превратились двое. Но так ли это? Правда ль их обьединяет путь? Когда наступит час обеда, их стол и пастбище насильно разведут. Единство звездное фигуры лжет. Для нас, однако же, довольно веры, что этот образ нам дает. Всадник – созвездия с таким названием не существует; комментаторы полагают, что Рильке имел в виду зодиакальное созвездие Стрельца, обозначавшееся в древности знаком Кентавра – получеловека–полуконя. |
