ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.

А.С.Пушкин «Борис Годунов»

Глава 1

Звуки цитоли нисколько не тревожили то ли Диану, то ли Джоану – Генри даже не пытался запомнить имя очередной девицы весёлого нрава и свободного поведения. Лопнула бурдонная струна – Генри было наплевать, песня всё равно не складывалась. Он хотел поведать миру о любви к невесте– любви не было и в помине. Он хотел воспеть тишину лунной ночи –тишины не было, в соседней комнате, как и в других комнатах замка во всю веселились рыцари, воины дружины, доступные женщины, шуты, менестрели. Мелькала мысль о создателе мира, чтобы воздать ему хвалу – о, нет, с богом отношения не складывались. Бог благоволил к кому угодно, только не к Генри Маршалу – дуэлянту, распутнику, должнику и бунтарю.

Первые четыре строки баллады звучали так: Луна сияет в небесах Кому-то напоказ, Олени прячутся в лесах –Об этом мой рассказ.

А дальше дело не шло. Пустить волков в леса, где прятались олени, означало вечернюю песнь превратить в кровавую быль. Соловьи и прочие ночные птицы никак не хотели укладываться в рифму и метр. Прекрасная девушка, стоящая на балконе и ожидавшая появления Оберона, совсем не вязалась с лирическим настроем музыки, ведь Оберон обязательно похитит её, надругается, и вообще непонятно, зачем златокудрой красавице, а именно в таком виде девушка появилась в воображении рыцаря, стоять ночью на балконе, где apriori ничего хорошего и чудесного случиться не может.

 Воспевать свои ратные подвиги тоже не было желания – они обернулись Генри во зло и запутали судьбу окончательно.

Цитоль, чувствуя настроение хозяина, отзывалась грустными отрывистыми звуками. «Ну её к дьяволу эту цитоль, – решил певец, – не то сейчас время, чтобы предаваться искусству». И цитоль полетела из окна в ров, не громко ударилась об воду, провалилась в неё, вынырнула и поплыла, подгоняемая тихим ночным ветерком.

– Мой дорогой король, – оказывается Диана-Джоана не спала, – чем вы так опечалены? Ужели мои ласки повергли вас в такое уныние, что вы поёте как поют во время погребальной церемонии? Выпьем вина? Давайте я вам спою, глядишь, ваша душа очистится от скорби и вы вернётесь в прежнее весёлое расположение духа.

– Я не король, – огрызнулся Генри Маршал, – и ты, девка, раз не спишь, одевайся и уходи.

Девушка покорно вздохнула и потянулась к тунике, потом к платью и кожаным башмачкам, украшенным мелкими драгоценными камнями и вышивкой. Волосы она перехватила обручем, а сверху набросила накидку. Уже перед дверью она обернулась, чтобы получить прощальный поцелуй. В этом жесте Диана или Джоана была столь обворожительна и невинна, что Генри не выдержал, подошёл и отдал должное некогда милым для него устам, которые величали его из преданности и любви не иначе как «мой король» или просто «король». Да, Джоана-Диана познала многих мужчин и к ним она ничего не чувствовала. Генри Маршал, хоть и не был красавцем (длинные руки, слишком широкие плечи, смуглая кожа, шрам через всё лицо), покорил её умом, мужеством, нежностью и страстью. Несчастная, она всерьёз думала, что он вступит с ней в брак или хотя бы будет жить незаконно. Несчастная, она забыла о своей продажности и забыла, что Генри Маршал – настоящий саксонский франклин, поэтому своей он назовет только равную себе по происхождению девушку. Несчастная, она влюбилась и тем самым обрекла себя на страдания. Несчастная, слова любви говорил ей не Генри, а вино; и как винные пары рассеиваются к утру, так и мнимая любовь исчезала вместе с ними. Дверь закрылась навсегда. «Королю» нужно было одиночество, чтобы взглянуть на свою жизнь и понять, почему она так ужасна. Поводов для печальных размышлений было великое множество. Во-первых, в самой весёлой Англии наступили тяжёлые времена. Великий воин и король Георг готовился объявить войну Франции. Французский король Филипп-Август по слухам собирал войско, чтобы приструнить несносных англичан и возвести вместо них на престол кого-нибудь из своих фаворитов. Англо-норманские феодалы, чуть притихнув при Ричарде, при Георге снова завозились как скорпионы в банке, желая уничтожить друг друга как можно быстрее. Брат Георга, принц Джон, прах его побери, смотрел в сторону французов и всё родное, особенно знать самых древних родов, ни во что не ставил и при каждом удобном случае говорил, что всякие там Альдебурги, Бассеты, Вейны и прочие Глостеры давным-давно выродились, и кроме фамилий и замков от них ничего уже не осталось. Святой Дунстан, равно как и святой Эдмунд, и святой Эдуард Исповедник, и прочие святые были заняты чем угодно, только не тем, что творилось на родной им английской земле. Все деньги они раздали жидам, истинным христианам оставалось только смириться и просить деньги у этих грязных трусливых иудеев. Копья и доспехи можно было достать только у еврея и на его же деньги, потому что цены на них выросли непомерно, и гордому франклину таких сумм просто неоткуда было взять.

Внутри Генри тоже было не спокойно. Первое и главнейшее беспокойство вызывала предстоящая дуэль с другом детства, славным рыцарем Уильямом Перси. Поводом стала женщина, та самая то ли Диана, то ли Джоана. Друг влюбился в неё как только увидел. Влюбился и испугался, потому что не гоже благородному человеку путаться с девкой, тем более, вряд ли она станет молчать после того, как проведет с ним время. Генри решил помочь другу и объяснить девице какое счастье ей выпало, что на неё обратил внимание сам Уильям Перси, потомок знатного и древнего рода; объяснить, что если она проболтается об их связи, то друг станет изгоем в обществе, а её придётся сжечь как ведьму, потому что только ведьма может так околдовать человека высокого происхождения, чтобы он напрочь лишился всякого здравомыслия. Диана-Джоана – куда только смотрели святые, – нежданно-негаданно завлекла в свои сети самого Генри, да так, что тот не на один день потерял рассудок. Друг Уильям конечно же узнал об этом, пришёл в ярость и бросил к ногам Маршала перчатку. Разумеется, общие приятели пытались их примирить, пытались свести заново, но Перси ничего не хотел слышать о мире, он считал себя смертельно оскорблённым и жаждал пролить кровь, не задумываясь, что сам может быть тяжело ранен или убит. С Генри происходило нечто иное, нечто совсем другого рода. Прожив на земле неполных тридцать лет, он уже побывал во многих походах, участвовал во многих турнирах и дуэлях. И если Перси на поединках почти всегда бился тупым оружием, так уж получалось в его жизни, то Генри немало людей отправил на тот свет, не мало сам получил шрамов, и убить или даже ранить друга казалось ему делом немыслимым. «Как это, -размышлял он, – пробить копьём доспех Уильяма, и тот, прижимая ладонь к ране, смертельно побледнеет, и навсегда, навсегда покинет мир, в котором столько радости и света, в отличие от могилы. Подумаешь, – рассуждал он дальше, – не поделили женщину, сколько их таких еще будет, не стоит из-за такого пустяка умирать». Смерть врагов Генри воспринимал как само собой разумеющееся, он и смертью-то не считал их гибель, потому что в его представлении враги не были людьми такими же как он сам или его близкие. Их отрубленные, окровавленные руки, ноги, головы, их внутренности ни как не воспринимались им: просто нога, просто голова, просто кишки. Враг и существует для того, чтобы быть уничтоженным, чтобы умереть. У врага нет отца и матери, нет любимой женщины и любимых друзей, нет бога, нет потомства, он как деревянный чурбан – ничего не чувствует, ничего не понимает и существует ровно до тех пор, пока Генри или кто-нибудь из тех, кто сражается с ним рядом, не проткнёт его копьем или не разрубит мечом. Врага можно сжечь, можно изрешетить стрелами, можно опрокинуть ему на голову чан со смолой или сбросить на него камень. Так всегда было, будет и так правильно. Другое дело – милый сердцу товарищ. Генри знает его отца и мать, знает его сестёр, знает тайны его сердца и ума, так неужели Уильям Перси умрет? С ним же умрёт и то, что есть в нём, в Генри Маршале, то есть убив Уильяма, а он его безусловно одолеет, Генри уничтожит часть самого себя, Генри станет преступником. Преступником не в глазах общества и закона, а в глазах божьих, что навечно определит его посмертную участь, навечно он останется в аду, где ежесекундно будет подвергаться унижениям и пыткам. На ум пришли стихи одного аббата, их Генри как-то услышал во время проповеди в церкви: Что смерть – расплата за грехи, Что ад – огонь и боль сомнений; Могилу скроют лопухи, Душе ж не скрыть всех преступлений.