Итак, я полагаю, что подобное позиционирование во времени вызвано, прежде всего, разрушением жизненных сценариев жителей деревни. Однако при таком активном «умерщвлении» деревни совершенно очевидно: «Деревня умерла. Да здравствует деревня!» И признание ее «смерти» – свидетельство разрушения старого феномена деревни и зарождения нового. Происходит рождение деревни, уже не связанной с сельским хозяйством, не являющейся местом «укорененности» и привязанности ее жителей.

И еще об одном моменте, связанном со спецификой времени в деревне, наверное, стоит упомянуть. Казалось бы, обращенность в прошлое должна утверждать деревню в ее традиционности – статусе, активно приписываемом деревне извне. Кстати, о традиционности деревни очень много было написано в сочинениях школьников. Очевидно школа, будучи государственным институтом, проводником официального дискурса и даже отчасти агентом нациестроительства, выступает проводником таких идей.

В исследуемой нами деревне регулярно проводятся так называемые «традиционно русские» праздники, в частности, упомянутое колядование. Праздники организуют совместно работники клуба, школа и библиотека. Таким образом, традиции (вос)производятся с привлечением «правильного» книжного, но отнюдь не «жизненного» знания.

Подобное приписывание себя традиционности – это отнюдь не позиционирование на шкале, где полюсами были бы традиционность и модернизм, современность. Я полагаю, это одна из стратегий экзотизации – осмысленная и нарочитая, отрефлексированная и воспроизводимая. Такая традиционность убрана из «нормальной» (обыденной) жизни. В данном случае «традиции» становятся перфомансом, они откровенно помещены в досуговую сферу, сферу развлечений, то есть в особую нишу, где она оказывается вполне уместной.

О традиционности же в рутинной повседневной жизни жителей деревни, на мой взгляд, хорошо говорит следующий услышанный нами диалог двух пожилых женщин о так называемой «народной медицине». Разговор происходил на небольшой площадке, где обычно жители ожидают с пастбища коз и овец. Одна из женщин сорвала пижму и сказала: «Читала, от давления ее хорошо заваривать». Ее собеседница отреагировала: «Да? Надо посмотреть, у меня хороший справочник по травам дома есть. Тогда скажу деду, чтобы набрал!» В этом случае знание ретранслируется не «из поколения в поколение», как можно было бы ожидать в традиционном сообществе, но посредством более авторитетной печатной продукции.

В работе «Другие пространства» Мишель Фуко писал, что «в наши дни19 нас беспокоит скорее вопрос пространства, чем вопрос времени; время, вероятно, предстает всего лишь как одна из разновидностей возможного взаимодействия между перераспределяющимися в пространстве элементами» (Фуко, 2006:193). Оставляя в стороне принципиальный вопрос о большей или меньшей значимости пространства и времени в конституировании социальной реальности, можно уверенно сказать, что в случае деревни «игры со временем» оказываются вовлеченными, значимыми элементами производства специфического сельского пространства.

Тема пространства для определения деревни и дистанцирования ее от города также чрезвычайна важна. При этом, как оказалось, она более сложна для рефлексии. Ее замечают и о ней говорят, как правило, лишь в ситуации «поломок». Оттого деревенские нарративы о пространстве связаны, скорее, с «проблематичным» городом, но отнюдь не со знакомой и обжитой деревней. Например, с нами достаточно регулярно делились воспоминаниями о том, как кто-то когда-то заблудился в городе или пересказывали чувства собственной неуверенности и некомфортности от городских масштабов и так далее. Итак, специфика в организации деревенского пространства менее проговариваема, но в то же время она замечаема, ее возможно реконструировать не только из нарративов, но и из наблюдений. При этом пространственные отличия также востребуются в «производстве» сельскости.

Спецификация деревенского пространства прежде всего связана с особенностями его структурирования (как внешнего, «глобального», так и внутреннего, в пределах самой деревни). Внешнее структурирование, даже можно сказать центрирование пространства идет с обязательным привлечением города. Город выступает в качестве центра, в то время как деревня окраинна, периферийна.

Деревня не просто находится в некотором отдалении от «центра»города. Такая пространственная позиция понижает ее статус, низводит до «задворок», «глуши». Наверное, ныне в принципе невозможно говорить об организации и видении пространства с участием равностатусных и оттого равноудаленных, не центрированных объектов. Я полагаю, позиционирование себя в качестве окраины включает компенсационный механизм, который во многом и порождает особые экзотизированные само-характеристики.

Структурирование внутреннего пространства деревни тоже имеет свои особенности. В «домашнем мире»20 деревни – в мире личных имен – пространство структурируется не только с помощью некоторых значимых общественных объектов/зданий, таких как, скажем, почта, магазин, администрация, как это происходило бы в городе. Пространство деревни наполнено и другими, не менее значимыми объектами – личными домами. Так, здесь вполне уместна и работает следующая схема ориентирования в пространстве: «Идите до Федотовых. А потом свернете к Сергеевым…» Таким образом, пространство деревни отчасти становится совокупностью личных подпространств, которые даже выходят за пределы двора дома, когда «свое» не заканчивается забором. Подобная ситуация может задавать иной режим ответственности. Наша информантка рассказывала о том, что ее муж регулярно поправляет шатающийся столб уличного освещения, расположенный близ их дома: «Тут уж мы сами, никого не… Ни к кому претензий не предъявляем!» Впрочем, такой режим ответственности, наверное, очень ситуативен. И тезис об особом делении и распоряжении «своего» и «общественного»/«ничейного» в деревне требует дополнительных исследований.