Я пошла в Судебный зал. Конвоиры на мгновенье растерялись, но перехватили и заставили войти в зал так, как инструкция требует. Ткнули на скамью подсудимых.

Заседание трибунала Совета Равновесия ничем не отличается от судебных процессов, которые в изобилии по телевизору показывают. Разве что судей три штуки. И зрителей в зале нет. А так всё то же самое — адвокат, прокурор, изложение сути предъявленного обвинения, допрос свидетелей, редкие вопросы обвиняемой, то есть мне.

Лопатин спокоен и деловит, говорит мне что-то ободряюще, но под столом нервно елозит ботинками. Дело, по его мнению, безнадёжное. Я тоже никак не могу придумать ничего путёвого, ощущение полнейшего бессилия и предрешённости давит, как бетонная плита.

Суд переходит к допросу потерпевших и первым вызывает Тимура Магазовича Бекбоева, бригадира четвёртой бригады подразделения наказателей.

Бекбоев подходит к свидетельской трибуне, представляется, выслушивает предупреждение об ответственности за дачу ложных показаний и клянётся пред Хаосом «Говорить правду и ничего кроме правды».

— Я заявляю встречный иск, — говорит Бекбоев, — о несостоятельности обвинений, предъявленных Дисциплинарной коллегией Хорсе Нине Витальевне, лейтенанту Совета Равновесия.

У судей — оборотня, человека и мага — совершенно одинаково от изумления отвисают челюсти. У нас с Павлом тоже. Обвинитель роняет на стол папку с делом, из неё вылетают два листочка и ложатся под судейскую трибуну.

— Изложите суть ваших исковых требований, — слегка просевшим голосом приказывает Бекбоеву человек.

— Поскольку в действиях Хорсы нет состава преступления, — отвечает тот, — под стражу она была заключена незаконно. Хорса всё сделала правильно, ваша честь. А вот я стал преступником. Я забыл, что даже во время войны справедливость должна оставаться справедливостью, а не превращаться в орудие контроля над людьми. Я забыл, что цель существования правоохранительной службы не только в том, чтобы покарать преступника, но и в том, чтобы не допускать новых преступлений. И самое главное, я забыл, что «не допустить» несоизмеримо важнее, чем «покарать». Но я не только сам позабыл всё то, без чего офицер правоохранительной службы не может сохранить офицерскую честь, я и других заставил забыть. Своих людей я тоже сделал преступниками. Но они не виноваты. Виноват один лишь я. А Хорса приняла единственно правильное в той ситуации решение.

Судьи молчали. Как и Павел с прокурором. Как и уже допрошенные свидетели — Агеева, Логинов, Суеркулов и два дворовика, серый и чёрный.

— Спасибо, Тимур, — говорю я. — Вдвоём мы вылезем даже из этого дерьма.

Судья-маг посмотрел на меня, на Тимура и сказал:

— После такого заявления бригадиром вы уже быть не можете. Им становится Хорса. А вы — рядовым бойцом, и то при условии, что Хорса согласится оставить вас в своей бригаде. В соответствии с Равновесным кодексом, суд предоставляет вам право отказаться от иска.

— Я подтверждаю иск. А служить правосудию у такого командира как Хорса будет для меня честью.

— Что ж, — отвечает оборотень, — суть дела ясна. Суд удаляется в совещательную комнату для вынесения приговора.

Но совещание не более чем формальность, каков будет приговор и так всем понятно. Я оглянулась на коллег-наказателей. Ошарашены, растеряны, но на меня смотрят как на бригадира, даже на стульях выпрямились, замерли в готовности выполнять приказания.

И через полчаса я прилаживала на место форменные ремни и получала личное оружие. Обмундирование у наказателей, как и у всех бойцов Троедворья, сделано по образцу армейского спецназа, но слегка модифицировано под условия волшебного мира.

Я так и осталась в той же камуфляжке, в которой была на операции, в грязи и пятнах чужой крови. Противно. Вымыться бы поскорее.

Оказалось, заседание трибунала проходило в «Золотом кубке». И в малом холле я наткнулась на Люцина. Директор болтал о чём-то, весьма приятственном, со своими советниками. Вокруг толпились высшие управленцы как из Совета Равновесия, так дворчанские. Дамы и кавалеры рангом пониже пялились на них из коридоров.

Грядёт осеннее равноденствие, один из пяти главных праздников Троедворья, торжества для которого по традиции устраивают тёмные. Развлечения организовывать они умеют лучше, чем кто бы то ни было во всём волшебном мире, и рожа Люцина сияет от предвкушения удовольствия, как и морды многочисленных дворчан всех чинов и сортов. Все так веселы и беспечны, словно никакой войны и нет.

Но война есть. И, едва закончится праздничное перемирие, все эти люди вцепятся друг другу в глотки, зверея от крови и смерти. Будут убивать, не зная толком, зачем они это делают. А после — беспечно веселиться все вместе на зимних вечеринках, которые тоже сменятся войной. И так до бесконечности.

— Это будет чудесный праздник! — громко заверил слушателей счастливый Люцин, хранитель и блюститель кровавого равновесия.

Я пошла прямиком к нему, и не было в мире силы, способной меня остановить. Волшебники замолкали, отступали в сторону, прятали взгляд. На ходу я достала пистолет, передёрнула затвор. Люцин обернулся на его клацанье, посмотрел на меня, дрогнул как от пронзительно-холодного ветра, кивнул покорно и опустился на колени.

Я подошла и приставила ствол к его голове.

Но на курок не нажала, вернула пистолет на предохранитель и убрала в кобуру.

— Не ты начал эту войну, — сказала я директору Совета Равновесия. Он поднялся.

— Её никто не начинал, — ответил Люцин. — Она возникла сама по себе.

— Так не бывает, — заверила я.

И пошла в душевую. Сегодняшний бой я проиграла. Как и все предыдущие. А в будущем меня не ждало ничего, кроме бессмыслицы и напрасной крови.

Февраль начался крупным скандалом. Драка в нейтральном кафе само по себе явление нерядовое, но причина у неё была ещё нетривиальней. Какой-то серодворский оборотень в ранге чародея назвал светлую вампирку Веронику Лемке предательницей, изменившей Сумраку, а тёмная волхва-магиня Людмила Беркутова бутылочным горлышком разодрала ему физиономию до костей, чтобы не смел клеветать на порядочную людю.

То, что чернодворка вступилась за честь светлой, ещё можно было понять: церемония выбора первоосновной силы — это святое, ничьё решение никогда не обсуждается и не осуждается. Но чтобы старший ранговик-естественник защищал вампира, да ещё рискуя собственной жизнью, — такое в Троедворье случилось впервые.

Теперь никто не знает, что делать. На сумеречного и Беркутову наложили крупный штраф — ему за «провоцирование междворового конфликта в нейтральной зоне», ей за «грубое нарушение общественного порядка». На какие-то более крутые меры начальство не решилось.

— И что ты думаешь? — спросил меня Тимур.

Я пожала плечом. Мы всей бригадой сидели в дежурке, сегодня наши сутки.

— Троедворье словно сходит с ума, — сказал Тимур. — И началось это в июле. Всеобщая апатия вперемешку с дикими вспышками ярости. Столкновений то по целой неделе нет, то вдруг ни с того ни с сего устраивают такое побоище, что, того гляди, в Хаос дыру проломят. Аварийные перемирия вообще соблюдать перестали. Раньше такого не было никогда. Количество выездов наказателей на точку выросло по сравнению с прошлым годом пятикратно.

— Это всё из-за вампиров, — сказала Агеева.

— То есть? — не понял Тимур.

— Когда новичок приходит в Троедворье, — ответила Агеева, — то его, ещё толком ничего не понимающего, заставляют выбрать первооснову. С ней волшебник остаётся навечно, пользуется только её силой и не может сравнивать свой двор и первооснову с другими. Уроженцы волшебного мира других сил тем более не знают, они с детства принадлежат только Сумраку, только Свету или только Тьме. Для дворовика мир одноцветен. Даже если происходит перевербовка, то по-настоящему ничего не меняется — всё та же одноцветность, только оттенок другой. Поэтому перебежчики всегда служат новому двору вернее и добросовестнее единоприсяжников, а службу в прежнем дворе вспоминают с омерзением, словно дурной сон. Они вдвойне одноцветны и потому бездумны.