Точкиной некуда было съезжать. Зарплата заведующей не позволяла разгуляться, а от бизнеса мужа, в котором она семь лет принимала активное участие, ей не перепало ни крошки. После развода Аня погрузилась в депрессию, часто плакала, и лишь ребёнок не позволял ей раскиснуть окончательно: занимался в секции, учил английский и заканчивал каждый год с одними пятерками в табеле. Сыном Точкина гордилась, и он оставался единственным державшим на плаву в этой «веселой» жизни.
Однажды, когда Аня стала больше доверять Саше, она вдруг призналась, что мечтает выйти замуж во второй раз. Встретить достойного мужчину и родить ему ребенка.
– Очень хочу дочку, – сказала она и улыбнулась. – Это такое счастье.
Немов слушал ее и представлял своей женой. Вот они идут под алтарь – нарядные, щеголеватые, играют пышную свадьбу, а может просто расписываются (разве это важно?) и ждут появления малышки. Она рождается с мамиными глазами, с теми, что меняют цвет от настроения. Она прекрасна, как восход на пляже у моря, тянет к Саше крохотные ручки и сучит нетерпеливо ножками. Немов берет ее – осторожно, боязливо. Это мгновение он запомнит навсегда, а впереди еще много таких мгновений, радость только-только набирает обороты. Он кладет дочку рядом с Аней, целует жену в изможденное лицо и садится рядом…
– Вам тоже нужно дочку, – сказала Точкина, и от ее слов в животе у Немова завелся зловещий холод.
«Нет, не видит она во мне достойного мужчину, – подумал Саша. – Видимо, не того я полета птица, чтобы изменить её жизнь».
После встречи Немов грустил. Осень запомнилась ему дождями и хандрой. Опускались руки, и день за днем он ходил в подавленном настроении. Спасали работа и творчество, в которые он окунулся с головой, стараясь не думать об Ане, но все равно думал, тешил себя надеждами, строил планы и понимал, что им не суждено сбыться. Тот взаимный интерес мужчины и женщины – он был, есть и будет, но не перейдет на новый уровень по множеству причин. Саше было больно от Аниных слов, однако после них он зауважал девушку сильнее.
«Боже, если ты слышишь меня, пусть Точкина станет наконец счастливой, – думал Немов. – Она не заслуживает бед, что свалились на нее. Нельзя, чтобы хорошие люди страдали».
Бог молчал. Лишь хмурые облака покоились в подмосковном небе, куда устремил свой взор Саша.
Жизнь Немова превратилась в рутину. Кормилец-салон, где трудились косметологи, начал тяготить: светло-фиолетовые стены давили, и Саша затеял было ремонт, нанял мастера, тот перекрасил одну из комнат в кремовый белый цвет, девочки-администраторы заказали аквариум, но эти изменения настроения не улучшили. Немов рассчитал мастера, отпустил его с миром, оставил салон на управляющую и уехал в отпуск. Побывал в Риме, в Барселоне и в Праге, немного развеялся европейскими каникулами, но те чувства, что зрели в нем, не успокаивали, а, наоборот, раззадоривали. Он был далеко от своей любви, не мог зайти к ней на огонек, и, гуляя по римским развалинам или обедая в пражском ресторане, думами переносился в кабинет заведующей детского сада, в тот тихий уголок, где сидела за рабочим столом девушка, что так манила к себе. Не отвлекали Сашу ни экскурсии, ни ходьба по красивым центральным улочкам, уложенным брусчаткой, ни солоноватый морской воздух в барселонском порту, ни занимательные рассказы гидов.
Немов надеялся, что все пройдет, что любовь утихнет, что листая Анину ленту в Инстаграме, он перестанет горячо мечтать о ее глазах, о стройной фигуре, о ласковых руках. Теперь Саше хотелось кричать не меньше, чем в тот роковой день, когда он посетил Точкину впервые, но тогда его переполняла радость, а теперь грызло отчаяние, а как бороться с ним, Немов не знал. Он злился на весь мир, злился на жену за ее скверный нрав, злился на Аню за холодность и равнодушие, и злился на себя за то, что влюбился, как мальчишка. Если бы ему дали возможность, Саша испепелил бы планету, поразил людей громом и молнией, – так он всё ненавидел тогда, но злоба улетучилась спустя день-другой, любовь же затаилась глубоко в сердце, и вытащить ее оттуда никак не получалось.
Вернувшись в Москву, Саша взялся за проект в IT-сфере. Общался с программистами: они создавали необходимый продукт, а он сам отрисовывал дизайн, переделывая его по нескольку раз, пока не выходило идеально, – отвлекался от сладостного наваждения, и все равно сорвался.
Пришла поздняя осень. Автомобилисты переобулись: по утрам подмораживало. Немов дождался среды и напросился в гости. Приехал, обнял ее, вдохнул нежный аромат духов, принял скромный поцелуй в щеку и впал в беспамятство. Аня что-то говорила, а он не слышал и кивал, с чем-то соглашаясь.
И снова все закрутилось… Звуками хрустящего снега под ногами подкрадывалась зима, и все чаще белели сахарной ватой городские улицы. Летне-осенняя тяжесть, громоздким булыжником лежавшая внутри, отпустила, и Саша с озорством школьника шел к Ане, разбрасывая ботинками снег, дурачился и много шутил, а Точкина смеялась. Немов вспоминал былое: как они работали в кредитке, болтали без умолку по двенадцать часов. Как легко было с ней разговаривать; как беспорядочно они находили темы, как хохотали над чем-то, не обращая внимания на недовольных клиентов, как сидели на одном стуле (Аня в шутку выталкивала его, он в шутку сопротивлялся), проверяя заполненные досье… Как же это было давно… И вот он здесь, с ней, она не открыта, как в те времена, но все так же бесподобна, прожигает насквозь своими миндальными глазами, не отводит взгляд, не боится ничего, – сильная девушка; и никуда не делась легкость, и снова можно проболтать час или два.
Саша выходил в густую темноту зимнего вечера, заводил машину, и, пока прогревался двигатель, сидел в оцепенении, уставившись на яркое окно Аниного кабинета и ожидая, что она выглянет, но она никогда не выглядывала. Когда он уходил, Точкина задерживалась, доделывая дела, которые не успела завершить днем. Он в это время уже уезжал домой или в офис (чаще в офис), где тоже корпел над бумагами или сводил ежемесячный отчет по расходам и доходам. Дома в последнее время Немов не любил бывать. Саша ненавидел негатив, устал от ссор и скандалов и стал предпочитать работу обществу жены. В офисе никто не укорял, не пилил, не ныл и не распылялся попусту, стараясь поддеть как можно больнее. Тихонько бренчал на гитаре Гилмор, неспешно вторили ему Райт на фортепиано и Мейсон на барабанах, жирно подчеркивал мелодию бас Уотерса, – «Pink Floyd» играл на заднем фоне, успокаивая раскаленные нервы Немова. Саша залипал в экран ноутбука или устраивался на гостевом диванчике, листая журнал или комикс. В эти минуты он понимал, что устал от всего, что градации серого зашкаливают до дурноты, что еще чуть-чуть – и он перегорит и вольется в эту бесцветную кашу. Она поглотит его и выплюнет бесполезным и никчемным человеком с разбитой судьбой. Ему требовались новые впечатления, новая опора – та, что не будет разбрасываться обидными словами и литрами желчи и приносить зудящую боль.
Дома гудело электричество. Каждая молекула пространства квартиры была заряжена и заражена отрицательной энергией. Немов впитывал эту энергию. Она проникала в него, в его клетки и атомы, текла по венам и загрязняла мозг. Они с женой настолько привыкли ругаться (а затем по два-три дня не разговаривать), что он не считал это отклонением от нормы. Супруга выражала недовольство жизнью в Подмосковье, ерничала, если его проект стопорился, и ни в чем не поддерживала. Сфера IT, по ее мнению, не стоила и ломаного гроша, а когда Саша инвестировал туда средства, стучала костяшками пальцев по дереву – дурак, что с него взять! Немову было тяжело, затем он свыкся и отвечал уколом на укол, словно фехтовальщик в финальном поединке. Саша ловил себя на мысли: «Зачем он живет с женой? Почему не разведется? Почему терпит?» – поначалу раз в неделю, а потом чуть ли не ежедневно. Смотрел на кривящийся в гримасе рот жены, источающий злобу, и грустил. Пять с лишним лет тащил ворчащий груз и, наконец, осознал, что больше не может – терпение лопнуло. Если кого-нибудь толкать в гору, а он вместо помощи упрется ногами – разве выдержишь?
