Я давно хотел сделать эту книгу. Было предчувствие, что однажды она возникнет. Возвращаясь порой к этой задумке, перебирая в уме полсотни текстов, написанных более чем за десять лет, я почему-то никак не мог уловить тот формообразующий принцип, который стал бы логосом книги – помог бы отсеять лишнее и собрал бы вокруг себя в правильном порядке только нужное, образуя осязаемое единство композиции. Не знаю, сколько продолжался бы поиск, но на помощь мне пришло само время. Обычно мы, прижившиеся в городском комфорте мирные обыватели, считаем время своим врагом – оно отнимает молодость, отбирает родных и близких, заставляет некогда новые вещи ветшать и выходить из моды, вырывает из рук свежие впечатления, заменяя их обтекаемой подделкой воспоминаний, а в конце концов и нас самих сбрасывает, как мелкий сор, с пиршественного стола жизни. Но неожиданно – впрочем, только так оно и поступает с нами – время как будто откликнулось на мои упования – став тревожным и яростным. Вновь зашатались троны Европы, и вновь под сапогом близкой войны застонала земля. Застонала вся разом, от края до края, – в болезненном порыве выявляя шрамы границ и заново утверждая свои забытые священные связи. Какое-то затаённое, немое волнение стало повсюду восходить из глубины, отчего всё вдруг поменяло свою консистенцию – бывшее твёрдым стало зыбким, а бывшее прозрачным и чистым – затуманилось и померкло. В поисках хоть какой-то надёжной опоры моё тело – не то физическое, не то астральное, но точно: наиболее полно очерчивающее моё сугубое естество, – стало клониться к земле, чтобы обрести интуицию там, в судороге скорби и страха, где уже неуловимо различие между коленопреклонённой духовной полнотой верующего и алчущим извивом чисто телесной пустоты червя. Явилось понимание, что книга должна быть сделана в уподобление самым древним поэтам, жившим до типографий, до письменности, даже: до членораздельного человеческого языка, когда вместо слов были стоны и крики, а вместо письма – мелкая телесная дрожь. Для этого мне, заложнику всемирной культуры, следовало свернуться в нечто спирально-раковинообразное, стать как бы гигантским самодостаточным ухом без головы и без тела и в таком гротескном преображении припасть к растревоженной сырой земле, чтобы вслушиваться и даже въедаться в её сдавленный голос, в нём узнавая то скрытое зовущее слово, которое через меня может выйти наружу и стать слышимым многим. Для обратного выворачивания себя наружу, то есть навстречу ко всякой живой душе, которая могла бы оказаться читателем, нужно было из ближайшего подручного материала – уже имевшихся в моём распоряжении рассказов, – стирая прежнее понимание и сополагая их в симфоническую конструкцию, вылепить силуэт того тонкого духа, который призывно вибрировал в глубине, прорезаясь сквозь громы техники и топоты столпотворений, шедших сверху – из раскалённого пространства мирской сутолоки.

Прижимаясь к сырой земле – прильнув к ней мыслью и духом – мы прикасаемся к самому сокровенному – к великой тайне Земли. Она останется тайной навеки, потому что её нельзя рассказать – она непостижима трезвым умом, привыкшим в неудержимом пафосе здравомыслия давать строгий отчёт о любой комбинации фактов, разрушая тем самым туманность всякой загадочности. Могла ли быть тайна начертана письменами немыслимого тумана – кому это важно? И потому всё, что сказано, поднято от земли – от первого до последнего слова – для кого-то останется только шуткой. Но для другого: сигналом к началу задумчивой неторопливой беседы. Этот другой – понимающий: что не может быть передано изложением сомнительных фактов (несомненных никто не имеет!), тó само всегда обнаружится и расскажет себя языком неопровержимого мифа.

Великие мудрецы, жившие задолго до начала истории и бывшие нас несравненно терпеливее и наблюдательнее, а потому мудрее, знали, что наша планета, Земля, не смыкается в шар, но имеет в себе огромную дырку – и поэтому осторожно говорили о Земле как о «поверхности», а иногда как о «плоскости», вполне понимая, что не всякая плоскость похожа на бескрайний негнущийся лист, заданный разбросом трёх точек. Много веков спустя эта истина всплыла искажённым уродцем: стали думать, будто Земля плоская. Так вот, достопочтенный читатель: та дыра в самом центре Земли по-прежнему есть. Она не срослась и никем не заделана. Ей имя – Россия. В плане мирском: России не существует. В плане небесном: Россия была до начала времён и пребудет вовеки. Потому что Россия – не место. Россия – это грозная пустота, из которой наружу исходят великое прошлое и великое будущее.

Туземцы одного африканского племени селятся в такой болотистой местности, где каждый шаг чреват провалом в трясину. Они забрались в столь отдалённые дебри, чтобы дать себе отдых от назойливых туристов и антропологов. Дабы сделать места своего обитания хоть немного пригодней для жизни, они придумали мостить лесные тропинки костями своих мертвецов, тела которых предусмотрительно истлевают в дуплах деревьев. Всё это нам очень знакомо. Очертания русской земли – одна сплошная тропинка среди топких болот. Вся Россия выстлана костьми, по которым мы ходим, не видя, не зная, не думая. Россия – с виду оскаленное костяное гнездо, зависшее над бескрайним провалом. Россия – в бездонных глубинах теряющий очертания не то могильник, не то муравейник, который мы в своём копошении выстраиваем из костей наших предков, склеивая их собственной кровью: для прочности, для достоверности и – для святости. Россия, открытая постороннему глазу, – это слепок небытия, гипнотизирующий блеск совершенного саркофага.

Подобно беспокойным мартышкам, мы деловито снуём над бескрайним провалом времён и бессознательно отплясываем озорную чечётку повседневности на черепах, крышках гробов, на гранитных надгробиях – на всём, что отзывается потусторонним мистическим звоном. Но кто отвлекается от наваждения мельтешащих напрасных вещей и упорно стремит свой взор прямо под ноги, где перед ним разверзается тайнопись трещин, расщелин, корневищ и грязных разводов, – тот однажды бросает мирские заботы, забывает себя и подвизается на ниве духовной работы. Так плодятся эстетические отшельники, статические бегуны, психологические прыгуны, затворники совести, великосветские схимники, городские безумцы, цифровые и лингвистические луддиты, мрачноликие слизепоклонники, насельники метафизических катакомб, самопровозглашённые иерофанты, композиторы неожиданно повисающей тишины, прелюбодеи любомудрия, подвижники чёрной тоски, аскеты высокого патриотизма и так далее (всех этих «профессий» не перечесть) – и в новом своём амплуа эти граждане заново обретённой России, однажды перешедшие всякие крайности, получают навык парения: над безднами. Они, а вовсе не эстрадозаводчики, забавопромышленники и прочие маститые массовики-скотоводы, ткут светоносную паутину культуры, раскинутую над колоссальным провалом и стягивающую со всех сторон, откуда возможно – из прошлого и из будущего – энергии великих идей, наслоение и врастание коих друг в друга порождают миф о России как о том, что присутствует здесь и сейчас, – чтобы быть обиталищем многих народов.

Этот миф о России – как бы плотный светящийся кокон, который в сердцевине своей удерживает слабую, мелочную, бескультурную, почти постыдную современность. В этом бесплотном свивальнике, который есть постоянное живое свершение мысли, можно выделить четыре различных слоя, соотнесение которых с культурными артефактами и многомерными астрально-геологическими разрезами позволяет для них выбрать ряд условных названий – Древняя Русь, Советская Русь, Постсоветская Русь и Гиперроссия. Описание этих слоёв есть бесконечный процесс, закруглённый в спираль, что само по себе потребно для сплетения и оформления кокона. Но если пойти на образный схематизм, то для каждого можно попробовать дать кратчайшее резюме, поясняющее место рассказов во всецелом строении книги (и только для этого!).