Могилка, венки, памятник, надпись: Анатолий Петрович Задоров. Да ещё какой памятник! Не из листового железа сваренный, а мраморный. Дорогой. Где же Петрович такие деньги загрёб? Характера был не мутного, а чистого. Да и хозяйство было не в размахе. Хата, огород и велосипед послевоенный. А самое непонятное, как он оказался на кладбище? Вопросов было так много, что у посельчан совсем выветрились остатки толка. Плюнули они на это дело и решили, что распутывать дальше не станут. Так и остались бы посельчане при мнении, что Петрович каким-то неизвестным образом умер, и кто-то неизвестный тайком похоронил его или он сам себя похоронил, если бы не пришли две телеграммы от него.

– Непонятно, – единодушно выразились посельчане, прочитав первую телеграмму. – Он что? Могилку сам себе копает и памятник себе ставит, а потом сам себя хоронит. Зачем? Чтоб мы посчитали его умершим? Хорошо – посчитали. Затем он направляет вторую телеграмму, что он живой. Зачем? Чтобы мы посчитали, что он живой. Хорошо – посчитали. Так живой он или умер?

А началась эта необыкновенная история с Петровичем, несколько дней назад до обнаружения его загадочного исчезновения. С июльского тёплого, со свежим воздухом утра с таинственным светом, который не плавно и ровно растекался, а мерцал. Временами превращался в темень, а потом снова высветлялся, и, поколебавшись с часок, набрался сил. Покатилось утро.

Да ещё какое утро. Голубоглазое небо, с пушистыми облачками, похожими на ресницы. Необъятное, подобно чисто вымытому безграничному зеркалу.

Анатолий Петрович – мужик спокойного уклада, бессемейный и силы через край, выйдя на порожки, осмотрел двор. Обычный. Перевёл взгляд на палисадник. Ничего особенного. Только небольшое туманное облачко над кустами сирени. Наверное, сосед баньку запустил. Она сильно дымит у него. Ветерок вырвал кусок дыма и занёс. Петровичу зорче бы приглядеться к облачку, да здоровье на первом месте. Решил поддержать организм самовнушением.

Это было его самое любимое занятие, он видел в нём неразрешимую проблему медитации и самовнушения, которыми увлекается сосед. Медитирует с утра до вечера над бутылками самогона, а вечером внушает жене, что он трезвый.

Петрович поднял руки вверх и решил представить себя молодым: парень в кепке и зуб золотой, но неожиданно сорвался с порожек, Порыскав обозлёнными глазами, схватил прислонённую к стене увесистую палку и, вращаясь, начал бешено размахивать вокруг себя, разъярённо выкрикивая: да отстанешь ты от меня, что прицепилось, мать твою.

Странный поступок. Возле Петровича никого нет, пусто, а он со всей силы дубасит воздух и кого-то пытается прогнать. В чём дело?

С некоторых пор – Петрович точно не помнил, с каких пор, но именно с тех пор – он стал ощущать, что – то не ладное за спиной. У него сложилось впечатление, что за ним будто кто – то ходит, толкает в спину и на ухо что – то непонятное шепчет. Временами Петрович даже чувствовал сильное бурление за спиной, похожее на бурчание небольшой речки, преодолевающей пороги. Вначале он становился спиной к зеркалу, но что могло показать зеркало? Оно показывало то, что могло. А именно: кожу, натянутую на увесистые, костистые рёбра и растопыренные лопатки, похожие на крылья, которые бывают у птиц среднего размера. Потом он стал оглядываться, но никого не примечал. Щупал рукой, но никто не попадался. Прибегал и к жестоким мерам. Хлестал спину ремнём, но никто не кричал «Ой», а только Петрович. Он думал, что со временем пройдёт, но время шло и, наконец, так подпёрло, что Петрович решил сходить в поселковую больницу.

Выйдя из дома и пройдя мимо мелколиственного сиреневого парка, стадиона, местами выстриженного, местами запутавшегося в бурьяне, Петрович остановился возле школы: двухэтажного блочного здания с потемневшими от дождя стенами с редкими светлыми прогалинами, директор которой был Осадчий Михаил Иванович, попавший в этот день в необычную и одновременно в высшей степени безобразную и позорную ситуацию.

После переезда Михаила Ивановича из города в посёлок, причина переезда была скрыта, но ушлые и пронырливые посельчане докопались: из – за медитации, которой занимался сосед Петровича. Посельчане, недолго думая, обрезали его фамилию, оставив «Оса». Со временем поняли: на «Оса» не тянет, искать подходящее название не стали, главное: был бы он крепким директором, а крепким в понимании посельчан директор, который задавал бы такую сильную запарку школьникам, чтобы из неё вылетали только отличники.

– Лизун, – бросил Петрович, глядя на окна директорского кабинета.

Было и другое слово, но Петрович не любил грубых слов. Не то что грубых, а тех, в которых человек высвечивается, как дворовой поселенец в будке или с рогами.

– Отпороть бы тебя хворостиной.

– Это можно.

Анатолий Петрович крутнулся. Осмотрелся. Никого, но голос – то был. Он что? Уже стал разговаривать сам с собой. Это слегка подорвало его, но в разнос не понесло.

Такое мнение (лизун) было связано со следующей историей.

Несколько лет назад в посёлок назначили нового прокурора Ивана Александровича Засуху: здоровенного мужика. Дебелого.

Правую ногу ему отстегнули на войне и заменили на деревянный, дубовый протез со множеством кожаных ремешков и железной подковкой, звяканье которой буквально истощало нервы мужиков. Они сильно побаивались протеза, называли его дюже чрезмерной тяжеловесной дубиной, которая может не только мужика округлить в бублик, но и переплюнуть русскую народную пословицу: горбатого не исправить. Исправит. Бабы же возлагали немалые надежды на протез, который, как они надеялись, часто будет появляться в бусугарне, чтобы наводить в ней хоть мало мальски вино – водочный – пивной порядок. Либо кружка пива, либо стаканчик водки или стаканчик вина. Все в единственном числе, но не во множественном.

Прокурор с виду был суров: крупное лицо, нависшие густые проржавевшие брови и бульдожий подбородок, душой большой добряк, а проявлялось это в том, что в бусугарне он порой добре закладывался, да так, что протез отстёгивался сам и бродил между мужиками, пытаясь найти своего хозяина. Буфетчица Архиповна в цветастом платье и с огромным карманом, в котором вполне мог поместиться кассовый аппарат, в таких случаях вылавливала его и прятала под стойку, утром прибегал посыльной и, захватив под мышку деревянного помощника прокурора, благодарил её прокурорским словом, которое сильно впечатляло, и она часа два не могла прийти в себя. А почему? Потому, что жена прокурора утверждала, что сам протез отстегнуться не может, а спрятаться под стойкой тем более, и это дело распушённой и развратной буфетчицы, ухлёстывающей за мужиками и приманивающих к себе разными приворотами: мешаниной пива с водкой, полынными настоями и зверобойной закваской. Она прибегала даже к крайним мерам: посылала повестки буфетчице: немедленно явится в прокуратуру, но указывала свой домашний адрес. Архиповна отписывала, что адрес не разборчив, а протез все отстёгивался и отстёгивался…

Однажды, прокурор пришёл в школу, окинул взглядом внешний вид, сказал, что стены кирпичные, это хорошо, ну, перепутал прокурор кирпич с блоками, что ж тут такого, сильно крепкие – тоже хорошо, прошёлся по коридорам, похвалил вымытые окна, не скрипучие полы, покрашенные потолки, они тоже оказались хорошими, в учительскую заглядывать не стал, учителя были неплохие, и, побросав уроки, гурьбой выскочили приветствовать цветами. Прокурор вскользь заметил: его жена очень любит большие букеты роз с конвертами, а что в конвертах прокурор не сказал, на то учителя и есть учителя, чтобы такие загадки решать, он, как бывший военный предпочитает запах пороха, но так, как пороха в школе не оказалось, не пришло ещё его время, это чуть не сорвало дружеское отношение, но директор вовремя подкатился и сказал, что на следующий день откроет в спортзале стрелковый тир с мелкокалиберками.